чего тебе надо на Беснацком?
— Не знаю, — чистосердечно признался Милан.
Об этом он и не подумал. Да и кто бы стал его спрашивать?
— Знаешь что… — У Эрнеста чуть-чуть дрогнул голос. — Если кто спросит, скажешь, что ты пришел к Якубикам за моей фотографией. Скажи, что тебя прислали из дому, потому что от меня давным-давно нет никаких вестей. Мол, дома считают, что я погиб, и хотят иметь памятку обо мне… Ясно?
— Ага, — понимающе кивнул Милан.
Видно, не зря поговаривали, что Эрнест Гривка давно протоптал стежку на Беснацкий хутор и что черноглазая Павла Якубикова вот-вот станет лабудовчанкой.
— Ладно! — кивнул Милан. Он не собирался смущать Эрнеста ненужными вопросами.
— Ну, иди, — сказал Эрнест, шагнул к нему и прижался своей холодной, колючей щекой к его щеке, тоже колючей от пронзительного ветра.
Милан не отстранился.
Они постояли немного, тесно прижавшись друг к другу.
* * *
Зайчиху Милан занес Силе на обратном пути. Сила ни о чем не спрашивал — вот уж товарищ, каких поискать! — только посмотрел на Милана любопытным, немного завистливым взглядом.
«Не надо говорить, будто я ходил к Якубикам, — подумал Милан по дороге домой. — Скажу лучше, что я был в Читарах у доктора».
Читарский доктор когда-то хаживал к отцу, он и теперь всякий раз заглядывает к Гривкам, когда бывает в деревне на обходе. Лабудова входит в его участок, но лабудовским больным трудно добираться до него, и вызывают они его очень редко — в Читарах ведь всего один телефон, и тот в сельской управе. Но доктор все равно заходит, он человек добрый. Придет, потолкует, съест яичницу, которую всегда жарит для него мама, похлопает больного по плечу: как-нибудь, мол, обойдется. Милана по щеке потреплет, Евке сделает «козу рогатую» и уезжает в своей старенькой дребезжащей «татре», высокой, как элеватор.
«Возьму старый рецепт, — рассуждал про себя Милан. — Если спросят, скажу, что ходил переписывать рецепт, а на Беснацкий, мол, зашел посмотреть на тракторы».
* * *
На другой день рано утром он отправился на Беснацкий с рецептом в кармане. Управляющего он нашел сразу. Самый обыкновенный управляющий, невзрачный такой дядька в галифе, в кожанке и в зеленой шляпе с пером сойки.
Когда Милан сказал ему пароль, он было вытаращил глаза, но тут же опомнился, повторил на всякий случай то, что ему было сказано, и заверил Милана, что деньжат пришлет обязательно.
Потом он обвел взглядом контору, выудил из ящика стола коробку конфет — целую коробку с розой на крышке — и сунул ее Милану в руку.
— Спасибо, не надо, я же не для этого… — отнекивался Милан.
— Знаю, что не для этого, но все равно бери, ну! — Управляющий запихнул коробку Милану в карман и мягко подтолкнул его к двери. — А теперь беги, чтобы никто тебя не увидел. И никому ни слова, что ты здесь был!
Милана не надо было уговаривать. Он и сам спешил убраться с Беснацкого, его ждал долгий путь домой, а после обеда у него школа. Конфеты в кармане казались Милану свинцовым грузом.
«Он думает, что я ребенок! — злился он на управляющего. — Очень нужны мне его конфеты!»
Почему-то все считают его ребенком, и это огорчает Милана. Ничего себе ребенок, если он управляется, с любым делом не хуже взрослого!
«В рот не возьму ни одной, вот! — решает он. — Ни одной конфетки. Отдам всю коробку Евке».
Но тут ему приходит в голову, что отдавать Евке всю коробку никак нельзя. Мать станет спрашивать, откуда у него дорогие конфеты. «Еще, не дай бог, ляпну чего нибудь! Все сразу я ей не дам. Спрячу и буду давать по одной конфетке», — решил он, гордясь своей предусмотрительностью.
Домой он пришел как раз к обеду.
— Ты где шатался, бродяга? — встретила его мать.
— У Силы я был, — ответил он не моргнув глазом.
— Он за тобой уже раза четыре заходил. Я за ним ворота не успеваю запирать. Как же это ты мог быть у него?
Милан едва заметно покраснел.
— Я сначала был у него, а потом пошел к Павлу.
— Мотаешься по деревне как неприкаянный, а дома работы полно, не знаешь, за что и взяться! — не унималась мать. — Перехвалила я тебя: вот, говорю, какой у меня помощник, а он на́ тебе! Бродяга, непослушный бродяга — вот ты кто.
Милану стало совестно. Он ведь и сам решил помогать матери, но что поделаешь, не разорваться же ему. На Беснацкий он должен был идти, это важнее всего на свете.
— Отрежь себе хлеба и ешь, — все еще сердито говорит ему мать.
— Не хочу. Я не голодный, — отвечает Милан.
Это неправда. С утра у него маковой росинки во рту не было, а в дороге он так проголодался, что, кажется, быка бы съел. Но за стол он не сел. И мать отчитала его поделом, а тут еще за столом сидит Вилли, этот молодой немец, и ест вместе со всеми.
— Кушать нушно, — отозвался Вилли из-за стола. — Мушчина кушает много.
— Отстань! — проворчал Милан и вышел во двор.
Мать с ведрами вышла следом за ним.
— Чего не жрешь, чего дуешься, как пузырь? — прикрикнула она на него.
— А ты чего кормишь немчуру, а? — уставился он ей в глаза. — Эрнест от них в горы ушел, отец из-за них чуть не помер, а ты их кормишь, да? — И он воинственно выставил вперед подбородок.
«Если ударит… пусть! Но зато я ей все выложил», — думает он.
Но мать не ударила его, наоборот, ему показалось, что взгляд ее стал чуточку мягче.
— Яйца курицу не учат, — только и сказала она и пошла с ведрами к колодцу.
В другой раз он бы взял у нее из рук ведра и сам принес воду. Но теперь он этого не сделал. «Пускай носит, если она такая! А я все равно есть не буду. Пусть хоть сдохну!»
* * *
Когда вечером он вернулся из школы, окна уже были затемнены. Одеяло, которым мать завешивала кухонное окно, в одном месте завернулось. Милан заглянул в щель и сразу увидел ненавистное лицо постояльца, который опять сидел за столом и что-то рассказывал отцу.
«Чего он там расселся? — злится Милан. — Другие уйдут себе в деревню и приходят только ночевать. А этот чего здесь торчит?»
Фред каждое утро бреется, до блеска протирает тряпочкой бритвенный прибор и уходит. Старый Ганс, тот забьется в уголок и читает. Читает весь день и всегда одну и
