сказать? Ну, место, где сидит кучер.
– Ага. Шофер? Верно. А кушачок?
– Кушачок? Пояс такой. Из материи.
– Сентюр[59]. Она так и говорила. А кибитка кто? Лошадь? Тут, смотрите, такие штуки, что ничего понять невозможно: на дровнях, бразды, ямщик, салазки… Все иностранное.
«Возрождение», рубрика «Маленький фельетон», Париж, 16 января 1927, № 593, с. 3.
Монолит
Случайно познакомился с одной старой русской нянюшкой.
Говорил с нею всего каких-нибудь десять-пятнадцать минут. А сколько приятных и бодрых впечатлений!
Это не доклад какой-нибудь о чингисхановской России. И не диспут записавшихся ораторов. Два дня прошло, а до сих пор живо стоит в глазах величественный образ крепкой старухи, звучит в ушах могучий русский язык.
Покупал я у бесконечного прилавка возле витрины каштаны. Сначала не обратил внимания, кто стоит рядом. И, вдруг, слышу:
– Эй, кордон, сивоплэ! Отпусти же меня, ради Создателя!
Оборачиваюсь, вижу: старушка. Морщинистое, но решительнее лицо. Глухое длинное черное платье, облекающее высокую, плотную фигуру. На голове вязаный платок, поверх седых, гладко расчесанных волос. И в руках – в одной веревочная сетка для покупок, в другой – толстая палка.
– Русским языком говорю тебе: апельсины комбьен[60]?
– Эн фран суасен кенз[61], мадам.
– Чего? Это сколько же? Ты мне, братец, зубы не заговаривай, табличку покажи. Один рубль семьдесят пять? Ишь ты! Чего ж так? Возле пляцы рубль пятьдесят серебром, а у вас семьдесят пять? А это комбьен? Ком са[62], мандарин?
Само собой разумеется, я не пропустил случая помочь соотечественнице. Поговорил с приказчиком, купил все, что требовалось и, провожая старуху по тротуару, разговорился.
Вернее, разговорился не я, а – она.
– Трудно вам, наверно, с языком, – сочувственно говорил я, с любопытством разглядывая загадочную внушительную палку. – Недоразумения часто бывают, неправда ли?
– А чего же им быть? – строго повернулась старуха. – Никаких недоразуменьев. Всегда случается, что русский прохожий поможет, как вы. А то, просто на цены смотрю. Слава Богу, народ ловкий: для православных везде таблички нацепляют.
– Ну, когда цены указаны, тогда, конечно, просто… А вообще…
– А вообще, чего с ними разговаривать! Плати только аккуратно и все. Остальное они сами хорошо понимают. Когда, бывает, не разберу их, что лопочут, кладу прямо на ладонь мелочь. Да говорю: «мусье, живо при[63]». Коли много берет, дорого выходит, я у него деньги назад отбираю, продукт возвращаю. А коли по-божески, не сопротивляюсь. Гляжу только зорко, чтобы не обсчитал. Да меня и знают-то все здесь. На что город неуклюжий, большой, а лавочники, можно сказать, все знакомые. С разных сторон только и слышишь: сова[64] да сова. Сначала, когда приехала, обижалась даже. Думала, смеются над старухой. А потом Екатерина Николаевна объяснила, что сова у них все равно, что у нас Бог в помощь. Такой уж чудной птичий язык.
– А вы откуда приехали? Из России?
– Эх-хе, из России. Когда мы из России? Семь лет. В Константинополе жили, в Болгарии жили, в Сербии жили, в Германии жили. Самая лучшая жизнь, разумеется, в Аранжеловаце[65]: на динар три яйца дают. Константинополь тоже ничего: за пиастр халвы огромный кусок отвалят, полфунта, не меньше. Но в Германии не понравилось. Хоть и служба была не трудная, и хозяева сурьезные, и жалованье приличное, а только не люблю я республику. Здесь во Франции, мне говорили, хоть принц есть, управляет, а у них что? После войны ни короля, ни генералов, ни войска. Можно сказать, одно «битте» и есть. Ну, я и испугалась, как бы не вышло чего. Уехала.
Мы прошли с нею до ближайшего угла, остановились, поговорили еще немного. В кратких, но выразительных словах она выяснила мне и свое отношение к Франции и вообще отношение к Европе. Город Париж, по ее мнению, безусловно недурной, жить можно, в особенности хороша теплая вода. Но движенье на улицах зато возмутительное. Никакого порядка, а главное толка. Один день ездят в одном направлении, другой день в другом. Ажаны[66], хотя народ и распорядительный, но все какие-то щуплые, бледные, не то, что наши городовые, кровь с молоком. Разве можно доверять таким штатским людям? И старуха, переходя улицу, надеется не на ажанов, а только на самое себя. Против такси носит всегда крепкую кизиловую палку и, в случае надобности, отбивается. Такси на нее, а она на такси… Только с такой палкой и можно спокойно выйти на парижскую улицу.
– А вы где живете сами? – прощаясь с соотечественницей, полюбопытствовал я.
– А тут недалеко. За Красными Воротами на Пушкинской улице.
– Это где ж? Авеню Виктор Гюго?
– Может у них и Гуго. А для меня Пушкинская. Где мне на старости лет в ихних названьях путаться!
Она протянула на прощанье руку, торжественно кивнула головой, угрожающе подняла палку, чтобы начать переход через улицу. И вдруг обернулась.
– Видели? – пренебрежительно мотнула она головой вслед даме, ведшей на цепочке большую собаку в наморднике.
– Что? Собака?
– Вот именно. Разве это собака? Ни кусает, ни лает, хвоста даже нет… А говорят, христьянская страна. Тьфу!
«Возрождение», рубрика «Маленький фельетон», Париж, 13 февраля 1927, № 621, с. 3.
Жаннет
(Стихотворение в прозе)
Она обещала зайти к шести. Клялась, что будет точна. Что бросит все – работу, детей, старую мать. Ровно в шесть позвонит у калитки…
Но башенные часы нашей пригородной мэрии давно пробили семь. Будто кто-то разбил семь чайных стаканов. Цветные кричащие сумерки кончились. Вместо них в небе – монотонная грусть лунного света.
А ее нет.
Нет Жаннет!
Я стою у окна. Притаилось дыхание. Слух и зренье взвели свой курок. Там, впереди, за забором, зеленый язык фонаря чертит дрожащую огневую диаграмму. За железной решеткой беззвучными клавишами застыл тротуар. В семь часов тут, в предместье, пустынно и тихо. Каждый шаг четок и резок.
Да, конечно, я услышу. У нее быстрая поступь. Увижу силуэт у поворота с горы: она высока и тонка.
Никого. Ничего. Не стучат за решеткой клавиши. Не играют на повороте тени со светом. Один зеленый язык трепещет и дразнит.
Нет ее! Где-то лает собака. Захлебнулась, взвизгнула, смолкла. В доме, напротив, открылось окно. Кто-то протяжно зевнул. Громко сказал:
– Ça y est[67].
Отошел. A ее нет.
Жаннет! В чем дело, Жаннет?
Я сажусь, достаю папиросу. Разве перечесть сегодняшний номер? Вот, лежит… Франко-советская конференция. Состав… Дальбиэз, Доссэ, Бастид, Шарль Барон, Филиппото.
Странная фамилия! Филиппополь. Гиппопотам. Гиппопотам. Лимпопо. Шарль Барон. Шарль Барон. Почему не маркиз? И Доссэ, как досье. И Сванидзе в составе. Не тифлисский ли? Тот? Дрались с ним, помню, в третьем классе гимназии.
Она?
Подбегаю к окну. Да, шаги. Быстрые. Женские. Ближе. Ближе… Сейчас у калитки. Должны замереть. Щелкает ручка.
Мимо!
Ах, Сванидзе! Два часа ждать. Как мальчишка. Погоди же, Жаннет!
Из окна, выходящего на балкон, виден Париж. Млечным путем, сорванным с неба, горит правый
