говорил: «Книги — мои рабы». И я счастливый рабовладелец. Нет у меня ни одного бесполезного раба. К книгам разный подход бывает, а по-моему, самый верный один — они должны служить хозяину, учить, иначе они мебель, предмет хвастовства, ширма, чтоб прикрыть свое нравственное, образовательное и всякое прочее убожество. Анекдот с бородой: входит этакая вот дама в магазин и спрашивает: «Скажите пожалуйста, Чэхов ничево не написал в бэжевом переплете?» В общем, читай Дантека, приходи за другим. Знаешь, кто-то еще сказал: «Дураки книги покупают, а умные их читают».
Он засмеялся, захохотал даже: «Хо-хо-хо!» И опять мне вспомнилась та картина, где пишут письмо султану.
— Яков Никифорович, — спросил я, когда мы вышли в холодные сени, — а почему вы в благоустроенную не переберетесь? Тут ведь дрова надо, воду, снег убирать…
— Избави бог! — приостановился Бармалей. — Благоустроенную? Что ты… Я только и молюсь, не снесли бы мое гнездо, пока я здесь… А подбираются уже. Тогда мне каюк… Соседи сверху, снизу, с боков. Маги проклятые… Радио. Топот. Нет, милый. Лучше я на коленках за дровами сползаю, а квартиру не надо мне. Не привыкну… Здесь я как? Встаю затемно, снег отгребу, мету, дрова пилю — мало ли дел? А летом — огород. Наработаюсь к завтраку… Потом у меня другая работа. Учебник тихонько пишу, статьи, письма, чтение, языки подзубриваю, развлечься даже некогда, и телевизор не смотрю, и сплю часов шесть. Сон спрессовать можно… А спится плохо. Старость. Нет, не подарок это. Не подарок. Старость — это подаяние… Стой-ка… Не пройтись ли с тобой до трамвая? Ага… Жди… Сейчас я. Таблетки не взял… Сердце… — Он сморщился. — Сейчас я…
Я вышел на холод. Падал редкий ровный снежок. Все нежно-пухово белело, расстилалось в небольшом дворике. Снегирей не было. Из окошка выглядывала канарская пальма. Послышался голос уютной жены Якова Никифоровича. Мелькнуло розовое лицо дочки, — так и не разглядел ее как следует и вспомнил теперь об этом с досадой. Девушка была очень хороша, что-то такое юное, свежее, наивно-школьное и трогательное, а вот встречу и, пожалуй, не узнаю. Все-таки счастливый этот Яков Никифорович Бармалей… Все у него хорошо. Домик. Жена. Налаженная жизнь. И советовать, конечно, легко…
— Слушай, ты только, пожалуйста, не завидуй, — сказал Бармалей, появляясь на крыльце. — Не осуждай меня.
— Что вы, Яков Никифорович! — отворачиваясь от стыда, пролепетал я. «Да это что такое? Ведь впрямь провидец…»
А он тяжело шел рядом и говорил:
— Вот ты что обо мне подумал: устроился, мол, в тепле. Пальмы, книжечки, пенсия… Советы подает… А? Не так? Ну-ну… прости старика. Вот что тебе скажу: часто я стал просыпаться ночами, как от пинка, и думаю, лежу и думаю: «Как же поздно все приходит. Зачем так поздно, когда сил уже почти нет и времени в обрез?» Первую семью я потерял на Украине, дома. Попали под бомбы… Жена и сыновья. Маленькие… Узнал уже после войны… Мыкался по городам… Нигде осесть не мог. Где только я не жил: по квартирам, по клоповникам разным, и в гостиницах, с одним чемоданом. Долго мыкался, пока понял — ничего не вернешь, хоть убей… И вот сколотил деньги на эту хоромину, женился, послал бог мне добрую женщину, и начал все сначала. Все… А как трудно было… Сейчас уж забывать стал, как трудно… все начинать сначала… — Вдруг усмехнулся и поглядел на меня сбоку: — Поплакался в жилетку? Хм… Вот так, друг мой Володя. А ты там пятерочек своим красавицам ученицам за ясные глазки не ставишь?
— Что вы, Яков Никифорович! Я же учитель.
— Ну, а учитель не человек? Намного ли ты старше своих-то учениц? Лет на шесть-семь небось? Я своей Маши на двадцать два года старше. Да… Не бросает пока. Живем. Понравилась тебе?
— Очень хорошая, — поспешил сказать я.
— Знаешь, почему я спросил? Ведь Маша — моя ученица. Работал я тогда, как ты вот, в школе рабочей молодежи… И вот — женился. И сколько тогда про меня сплетен было! В районо, в гороно вызывали. Чуть ли не стыдить собирались! А я уже с ней двадцать лет прожил. И скажу тебе, не попадись она мне, не встреться — ничего бы у меня не было. Только с ней понял, как много значит женщина. Как много, друг мой! Какая это прекрасная часть человечества! Как ее надо любить, уважать, беречь, — всякую женщину. Если бы мы все умели это понимать…
Мы расстались у трамвайной остановки. Яков Никифорович побрел куда-то дальше, а я, подождав трамвая, вдруг тоже пошел пешком, наслаждаясь снежным ветром и запахом крепкой устойчивой зимы.
И надо же было ему родиться таким гадким, что весь птичий двор смеялся над ним.
Г.-Х. А н д е р с е н
ТОНЯ ЧУРКИНА
Глава пятая, в которой рассказано о некоторых аспектах демократии, о том, как Владимир Иванович убедился, что «глас народа — глас божий», а также поведано о человеке, считавшем себя обреченным на вечное одиночество.
— Чуркина!
Черноволосая, чернобровая, она с трудом вытесняется из-за парты, идет к доске сосредоточенно, останавливается и, глядя перед собой морозно-серыми глазами, начинает отвечать. Отвечает Чуркина ясно, четко, логично, все у нее правильно. Однако, как только она умолкает, сердито глянув, я задаю дополнительный вопрос:
— Скажите, Чуркина, почему не победила Парижская коммуна?
Яркие губы поджаты разок и другой. На розовом поле щеки рождается глубокая вороночка.
— Ну… Коммуна не победила потому, что не было прочной связи с крестьянством. Коммунары… Ну… Коммунары не умели руководить народом. Не велась беспощадная борьба с врагами…
— С какими врагами?
— Ну… всякими. Ну, с бандитами, шпионами, хулиганами тоже…
При этом она смотрит на парту Орлова с Нечесовым.
— Садитесь, Чуркина. Ставлю вам… четыре. Отвыкайте от «ну». Неточность формулировок.
По спине и походке Тони вижу — недовольна. Недоволен и я: чувствую — поставил маловато. Ведь она все рассказала, учила, старалась — видно. Но и пять поставить вроде бы лишку будет. Про себя решил: никогда не завышать оценок, и теперь все время ощущаю несовершенство пятибалльной системы. Как тут быть? И лучше, чем на четверку, и все-таки не круглое пять. Ставить плюсы-минусы? Хорошо бы… Однако в табель их не вынесешь, администрация сейчас же возьмет в штыки, едва обнаружит в журнале не предусмотренную циркуляром вольность. Так прямо и слышу голос завучей: «Владимир Иванович! Что это у вас за отсебятина? Что за иероглифы? Что за алгебра? Вы же знаете: есть
