очень тобой заинтригована…
– Постой, о ком это ты? – пробовал расспрашивать Кастырин, увлекаемый под руку. – Я ее знаю?
– Она тебя знает и просила представить тебя… ну, что? – и конногвардеец повлек однополчанина. – Она Угличина, Наталья Ильинишна…
– А, я ее знаю… – только и успел ответить Кастырин, ибо они уже продвинулись к стулу Натальи Ильинишны. Она уже смотрела на него улыбаясь, замедлив помахивание страусового веера, – и Леонид Михайлович поникнул под ловкое исполнение шпорами, видя, что он знаком, уже встречался, но страшный невежа…
– Да, мы с вами встречались, а вы, наверное, запамятовали, – проговорила девушка, опуская веер на колени, а взгляд ласково держа на высоте кастыринского взгляда. – Пожалуйста, я нисколько не в претензии. С кем не бывает рассеянности? Вас, думаю, удивит, но я должна буду расспрашивать вас о той серой лошади, на которой вы третьего дня так резво ехали по Итальянской…
И, оставшись подле стула Угличиной, Леонид Михайлович должен был рассказывать о своей серой Атласной, о ее резвости, о ее родителях, – и барышня внимательными вопросами показала, что она не праздно любопытствует. Потом она просила провести ее в гостиную, – поручик исполнил это вежливо и, пожалуй, с некоторой неловкостью в движениях. В гостиной же ему довелось добывать для дамы оршад. И, окончательно закружившись, он стоял подле, отвечая ей исполнительно, кашлял при молчании и хмурился.
Наталья Ильинишна отнюдь не была красавицей. На балу было достаточно барышень и дам, которые внешностью своей, туалетами, женственным своим оживлением были куда прелестней. Но разве мы знаем, почему влюбляемся, разве мы понимаем, когда влюбляемся? Может, в той, которая чарует нас, встречаем мы нечто свое, или нечто перенимается легко нашей натурой и делается нам необходимым, – кто в этом разберется? Прелесть женственного очень разнообразна. Чудо очарования вовсе не в изумлении. И любовь приходит неощутимо, как сон: проследишь ли всю постепенность потери сознания?
И я не скажу, что Леонид Михайлович уехал с бала полоненный. Нет, жило в нем некоторое благодушие, приятно было ему помнить беседы с Натальей Ильинишной, – но и это заспалось. И все три дня, покуда он не видался с Лонгвиновым, он, пожалуй, не вспоминал барышню Угличину; к тому же и Атласная была уведена в Гатчину на конюшню к Литовичу.
Приехав в четвертом часу дня, когда Леонид Михайлович спал на своем диване, прикрывши лицо зеленым шелковым платком, – вошел шумно Лонгвинов и, сбрасывая шинель на кресло, сказал весело:
– Ну, здравствуй, Леонид Михайлович!
Окликнутый проснулся, сдернул платок, спросонок улыбаясь.
– Как чувствуешь себя, голубчик? Как дела идут? – продолжал Лонгвинов.
– Спасибо тебе, ничего, – отвечал Леонид Михайлович. – Как ты?
– А почему ты не побывал у Угличиных? – спросил Лонгвинов и крикнул: – Федя, трубку!..
Казачок, русоголовый, с косичкой по воротнику серого сюртучка, устроил трубку и вышел, кашлянув в руку.
– Да, почему, брат, ты не был у Натальи Ильинишны, а? – говорил Лонгвинов, рассевшись и дымно насосав трубку.
– Да… – Леонид Михайлович помедлил. – Ну вот. Собираюсь все…
– Напрасно, – Лонгвинов выпустил облачко дыма, выдохнул ловко сряду три дымных кольца. – Она тобой очень интересуется. Вчерашний день, утром, встретившись у Заплечневой, я только и должен был рассказывать о тебе.
Леонид Михайлович криво усмехнулся.
– Выдумываешь ты все. Кому это интересно про меня слушать?.. А Заплечнева, чай, про меня и не знает…
– А вот знает! Наказывала тебя обязательно привезти к ней… Да, а справлялась о тебе Наталья Ильинишна… Вот что, брат, едем к Тюлям обедать!
– Обедать? Почему обедать? – спросил Леонид Михайлович, вставая однако.
– Э, толкуй больной с подлекарем! – отмахнулся Лонгвинов чубуком. – Почему? Ну, звали, ну, будут рады, – ну, что? Ну, будет Наталья Ильинишна!..
– А-а, – ответил как-то странно наш герой и, разминаясь, пошел тяжеловато из комнаты. В дверях он обернулся: – Ты извини, я умоюсь…
– Умывайся, умывайся, – кивнул Лонгвинов и опять крикнул: – Федя, трубку!..
Петербург в те дни выглядел совсем не так, каким мы его помним. Погода, правда, была нам знакомая – серая, влажная: ноябрь месяц стоял. И катились с постуком высокие кареты, на козлах сидели лакеи в ливрейных шубах, верхом на дрожках проезжали люди в высоких шляпах, пряча носы в воротник шинели, у которой сырой ветер задирал пелерину и пустые рукава. В кондитерских торговали полногрудые немки. Два дня не брившийся будочник со смехотворной алебардой, сутулясь, курил трубку из рукава. Сбитенщик в красном шарфе со своим самоваром под рукой стоял у Гостиного двора, – и рядом мы видели газетчика с его щитом из газет, в форменном картузе с бляхой…
Оба офицера поспели как раз вовремя; а из полутемной гостиной, где в углу под коричневой испанской картиной остро пахло мышами, – из гостиной в желтую столовую повел Леонид Михайлович Угличину: ее рука в митенке легко легла на его темный рукав.
Сидя против света за столом с округлыми краями, поймав, прислушавшись и определив, что хрустальные подвески позванивают, – Леонид Михайлович начал погружаться в неловкость, начал бояться глаз своей соседки, которая разговаривала свободно, оборачивая от тарелки лицо свое и спрашивая…
Когда он вернулся домой, промчавшись, рассеявшись крупной рысью в одиноких своих санях, – стоял уже полный вечер. Высокий денщик зажег свечи в кабинете. Леонид Михайлович сел к столу, расстегнул крючки воротника…
Он поймал себя на пристальном взгляде на свою левую руку, положенную на кожу бювара. Он шевельнулся и закрыл лицо ладонями, но и там блестел ему образ Натальи Ильинишны: оборачивалась она от тарелки и улыбалась глазами, спрашивала.
В этот вечер Леонид Михайлович никуда не выезжал и гостей у него не было.
Пожалуй, все описанное и то, что чувствовал Леонид Михайлович следующие два дня – не являлось любовью: это была, так сказать, тропа не в полях, но в лесу Любви, и аллея всех аллей уже просвечивала путнику…
За эти два дня не однажды Леониду Михайловичу довелось слышать имя Натальи Ильинишны, и всегда в кадрили со своим именем. И может, эти разговоры учащали сердцебиение, углубляли рассеянность и устраивали улыбку чудного озарения. Жил в эти дни Леонид Михайлович, что называется, вполпьяна, точно вскружил эту голову разговор с Софьей Дмитриевной Клобуковой. Это произошло в доме этой дамы, в ее будуаре в полдень. Софья Дмитриевна, дама не первой молодости, величавая матрона в кружевном чепце на русых волосах, в пестрой турецкой шали, обнажив полную руку до локтя, держала пахитосу. В будуаре пахло туалетными эссенциями, было еще не прибрано, – так запросто, почти в ночной кофте, принимала Софья Дмитриевна своего двоюродного племянника.
– Друг мой, я говорю серьезно, – объяснялась она голосом низким и звучным, –
