чтобы не увидела мать.
Григория разбудило ощущение тошноты. Нашарил ногами туфли и, не зажигая света, выбрался в коридор, открыл дверь. В лицо пахнуло свежестью. Ночь была на исходе, вот-вот начнет светать.
Долго сидел на крыльце, обессиленный рвотой, пытаясь восстановить в памяти события вечера.
Распаленный обидой, он пришел к Анкундинову. Тот встретил широкой ухмылкой, куда-то исчез и, вернувшись, поставил на стол поллитровку. Григорий отодвинул ее в сторону.
— К черту! Не буду. Нужны деньги. Много денег. Отдам сразу с получки.
— Добуду, — кивнул яйцевидной головой Анкундинов. — У самого нету, дружок не откажет. Вот пропустим с устатку…
Григорий пил, чтобы избавиться от ноющей боли в груди. Снова сжалось, похолодело сердце. Не обратил на это внимание, торопя Анкундинова. Он возьмет деньги, рублей тридцать, и купит Гале подарок. Царский подарок. Туфли лакированные или платье. Теперь в магазинах все есть. Он еще докажет. Может быть, он плохой муж, может быть, с ним уже и стыдно показаться на людях, но он отец своим детям. Он бросит пить водку, будет работать как вол, создаст своим детям хорошую жизнь. Галина пойдет в институт. Чего ей завод? Она может стать врачом. Он это сделает, ее отец. Он не позволит, чтобы воспитанием его детей занимались всякие дяди Васи…
— А чего ж, конечно. Ты и сам в состоянии, — подливал в стакан Анкундинов.
По его лысине ходили блики от лампочки. Хотелось съездить по этим бликам кулаком. Сдержался, потянул Анкундинова за рукав.
— Пошли, магазины закроют.
Дружок Анкундинова тоже не захотел отпустить их «на сухую». Таким образом, когда он снова выбрался на улицу, зажав в кулаке две десятки, была уже ночь.
Они с Анкундиновым долго плутали по переулкам, пока не набрели на киоск на вокзале. Киоск еще торговал. Там Григорий и купил кофту. На оставшиеся деньги «обмыли» покупку.
Ветерок шевелил потные волосы, холодил грудь. На землю бесшумно и неотвратимо надвигался рассвет. Григорий глядел перед собой широко раскрытыми глазами и думал о том, что подарок дочери он купил совсем не такой, какой хотелось, — нужно было сделать это с толком, трезвому, — что жена права, отказавшись пойти с ним в кино. Какое уж это удовольствие!.. И зря он обиделся на дядю Васю. Счастье Галки, что возле нее такие люди. Когда она училась в школе, они тоже были. Однажды ей выдали валенки, хорошие черные валенки, совсем бесплатно. И материал на форму. Как тем, у кого отцы инвалиды Отечественной войны. Что ж, для нее, для Галки, было бы лучше, если бы он был без рук, без ног. Ее уважали бы еще больше. А теперь ей приходится краснеть за него…
Потом он подумал о себе, о том, что все у него в жизни пошло как-то не так. Слабовольный он человек! Прошлый раз за него взялся сам парторг Филипп Гаврилович, лечить вздумал, в больницу определил. И что ж, он, Григорий, три месяца потом не брал в рот хмельного. Протянул бы и дольше, если бы не дружки. Затащили на свадьбу к Федченке. И пошло… В последнее время от водки становится худо. Скоро уже не сможет работать за рулем, переведут в гараж мойщиком. А может, и уволят. Ни на что он теперь не способный. Никому не нужен. Они, дети, и без него выйдут в люди.
Слез не было, из горла вырвался лишь хриплый звук. Поднялся рывком, не зная, что же делать. Ясно было одно, он больше не в силах, не в состоянии переносить тех мыслей и чувств, что обрушились на него в последнее время. Нужно избавиться от них, каким путем — это не так уж важно.
Его дальнейшее поведение могло показаться со стороны осмысленным и продуманным, но он действовал бессознательно, подстегиваемый лишь нестерпимой душевной болью.
Окно, выходившее во двор, ставнями не закрывали, и в кухне было уже довольно светло. Он двигался бесшумно, с ловкостью лунатика. Разыскал свою одежду, развешанную Галкой, и переоделся. Вынул из кармана документы и положил их на стол под клеенку. Во дворе ему на глаза попалась красная пластмассовая чашечка — детская игрушка, которой делают песочное мороженое. Подержал ее на ладони и бережно положил на бревно. Постоял и решительно шагнул в темную пасть сарая. Уверенно ступая в сумраке, прошел к задней стене, где на деревянных гвоздях всегда можно было найти крепкий конец веревки… Неожиданно почувствовал, что кто-то легко прикоснулся к плечу. Обернулся, вздрогнул. Перед ним стояла дочь в пальто, накинутом прямо на коротенькую рубашку.
Некоторое время молча смотрели друг на друга.
В сумраке сарая лицо дочери с широко раскрытыми, настороженными глазами казалось белым, как мел. Галя произнесла с трудом, не своим, осевшим голосом:
— Ты разве в район сегодня едешь? Почему ты ничего не сказал? Приготовили бы все с вечера.
Григорий вдруг увидел, что она босиком, что рубашка не прикрывает ее худеньких колен. Протянул руки, застегнуть на ней пальто. Может быть, ей показалось, что он хочет обнять ее, а может, у нее просто подсеклись ноги, но Галка вдруг ткнулась ему в грудь. Григорий неловко обнял дочь и почувствовал, что она дрожит. Сердце обожгла горечь: ей бы спать сейчас сладким предутренним сном…
Галка плакала, всхлипывая, у него на груди, а он прижимал ее к себе все крепче, все бережнее. И так же, как минуту назад, ему любой ценой хотелось заглушить свою душевную боль, теперь любой ценой хотелось загладить перед этой плачущей девчушкой свою вину. Да, он наконец-то понял, как виноват перед ней, но поняв это, подумал опять же только о себе, он снова хотел причинить ей горе. А она беспокоилась о нем. Что же иное могло привести ее сюда?
Он не мог припомнить ласковых слов, бормотал: «Маленькая ты моя» и старался вытереть рукой слезы с ее щек. В эту минуту он со всей остротой почувствовал, что и такой вот, обессиленный алкоголем, крепко поколоченный житейскими передрягами, он сильнее ее хотя бы уже своим знанием жизни, всем своим нажитым опытом. И вместе с сознанием этого росло желание взять на себя какую-то часть тех трудностей и невзгод, что ждут дочь впереди. Пусть ее доля будет светлей. Ему, Григорию, жизнь не удалась, так пусть же в судьбе Галки сбудутся все его мечтания, все несбывшееся.
Сколько они простояли так в пыльном сумраке сарая, он не мог бы сказать. Обеспокоила мысль, что может войти жена и неосторожным словом нарушить молчаливое понимание, установившееся между ним и дочерью.
— Ну, будет, будет, — сказал он виновато,
