все сволочи! Я ходила сегодня платить коммунальные платежи, часа полтора наверное простояла. Ну что бы этой кукле сказать, что она на обеденный перерыв уходит. Тычет в какого-то мужчину, что она, мол, ему говорила, чтобы за ним не занимали, а этот мужчина пялит глаза как баран, говорит, что ничего такого не слышал. Да она ему наверняка и не говорила ничего. Стерва!
А взять тех же самых родственников — ну не скоты ли?
Сколько она для них выкладывалась, сколько хорошего делала! А благодарность? Как же, дождешься! Правду люди говорят: заводишь детей, надеешься, что они в старости будут тебе опорой и утешением, а выходит, что им на тебя наплевать и ничего кроме хамства и неблагодарности не получаешь. Сына растила, растила, сколько в него вкладывала, а он оказался тряпкой: женился на этой мерзавке, пляшет теперь под ее дудку и мать ни во что не ставит. Э, да что говорить!.. Нет, нет, вы только послушайте: вот у соседки дочка, такая приличная была девочка: музыке ее учили, и в английскую школу ходила, и в институт засунули…ну тут, конечно и блат, и репетиторы, и деньги ручьем текли…и что же? Связалась с какой-то компанией: мужики, наркотики…институт бросила…помню, все "На память Элизе" играла, мне уж эта Элиза во где сидела! А теперь такая пошла музыка — кошмар! Просто кошмар.
От родственников и знакомых гневный взор Марии Иванны возносился к высшим, так сказать, эшелонам власти.
— Да что с простых людей спрашивать, когда в правительстве одни воры — восклицала она — Такую страну разворовали! Эх, нет на них Сталина — он бы им такие ваучеры задал: расстрелял бы всю эту банду, а остальным бы небо с овчинку показалось.
Нельзя сказать, что при "этой банде" Марии Иванне жилось намного хуже, чем в период правления Сталина. Скорее наоборот. Сын ее, хотя и был тряпкой, но тряпкой, стирающей пыль в какой-то фирме по продаже мебели. И делал он это, видимо, не без успеха, так как жили они, хотя и на периферии Москвы, но в трехкомнатной квартирке, имели, хоть и старенькие, но Жигули 13-й модели; были владельцами дачного участка в 70 км от Москвы, на котором стояла какая-никакая, дачка с террасой.
— Да разве же это он?! — восклицала Мария Иванна — это же все муж-покойник заработал.
И это было верно. Но он это поддерживал и сына растил, и строил планы, вполне даже реальные, года через два заменить старенькие Жигули на поновее, и не 13-й модели, а на восьмерку или даже девятку. Вот так.
Но главное, о чем мечтали тряпка-сын и мерзавка-жена — это отселить Марию Иванну, построив ей однокомнатную квартирку где-нибудь недалеко, но и не слишком близко от их теперешнего жилья. Но вот это уже было, действительно, мечтою, тем, что во времена великого Сталина и в последующие периоды оттепелей и застоев, скромно именовалось "светлым будущем".
Кстати, о покойнике — муже. Был он инженером на каком-то предприятии ВПК, человеком тихим, трудягой, обладавшим большими техническими способностями, про которого его родственники говорили, что достиг бы значительно большего, если бы не мерзавка-жена, которая сделала его подкаблукчником и своими постоянными скандалами вогнала в гроб значительно раньше положенного срока. Впрочем, здесь мужнины родственники брали на себя слишком много, ибо умер Петр Николаевич Титов от рака желудка, а в таких вопросах, как жизнь и смерть, не вольна ни Мария Иванна, ни кто другой, кроме Господа нашего, которому виднее когда, кому и от чего помирать.
Так что корни Марь Иванниной мизантропии лежали не в социальных, а, если так можно выразиться, психологических пластах. Не будь она столь агрессивна, не воспринимай себя как существо высшее, окруженное недоделками и ублюдками, с которыми не бороться надо, ибо бороться — только руки марать, но поучать, но наставлять, но презирать их…да не будь всего этого, впала бы Мария Иванна, не дай Бог, в какую-нибудь депрессию, раскисла бы, опустилась, а отсюда недалеко и до… Но жизнь не допустила этого, жизнь влила в ее жилы возмущение и негодование, жизнь несла ее на крыльях ненависти и презрения.
Вот, например, едет она в стареньких Жигулях, и везет ее растяпа-сын, которого послушать, так тошно становится.
— А зачем — говорит — мне новая машина? Эта ездит и хорошо. От машины ведь что надо? — Чтобы она ехала, а уж сколько у нее лошадиных сил, и какую она может скорость развить — какая разница? Мы же не на гонках.
Слушает это все Мария Иванна и поднимается в ней презрение, то же презрение, что чувствовала она бывало к мужу своему — весь в него пошел: тому тоже ничего не надо было. А что эти мерзавцы — новые русские на своих Джипах, Мерседесах и как они еще там называются, обгоняют, подрезают, прижимают — так это ничего, пускай так и будет! Эх, сказала бы я тебе… Да что толку? На тебе самом эта мерзавка ездит……Мы же не на гонках"…Да, не на гонках, но постоять-то за себя надо!
И очи Марии Иванны горят, вены на шее надуваются, апоплексический удар (как говорили раньше) ей может быть и грозит, но депрессия — никак.
Жаль, что Мария Иванна не связала себя с правозащитным движением. Про нее можно было сказать то же, что говорили про Карла Маркса: отсутствие любви к угнетенным с лихвой компенсировалось в ней ненавистью к угнетателям.
Так вот оно все и шло до того памятного июльского дня 1998 года.
* * *
В этот день Мария Иванна, направляясь на свою дачу, вошла в вагон электрички. Народу было довольно много, но свободные места имелись. Так, на одной из лавок расположился молодой человек, поставивший рядом портфель, а у прохода сидела какая-то женщина. Именно к этому-то полуместу и направилась Мария Иванна. Она остановилась в проходе, строго глядя на молодого человека, который читал, не обращая на нее внимания.
— Вы может быть уберете свой портфель, чтобы другие люди тоже могли сесть — сказала Мария Иванна, и в сдержанном ее голосе чувствовалось негодование, готовое в любой момент вырваться наружу.
Молодой человек взглянул на нее, кивнул, поставил портфель на пол и продолжал читать.
Такая неожиданная капитуляция явно не входила в планы Марии Иванны. Она села, укоризненно покачала головой и сказала довольно громко, ни к кому не обращаясь и в то же время, обращаясь ко всем.
— Ведут себя так, как будто они одни в вагоне. Удивительное дело!
Молодой человек, очевидно, не расслышал
