и сейчас, выпив стакан чаю, принесенного секретаршей, Сурков решил заняться делами. Он раскрыл первую папку, попавшую ему в руки, и хотел было углубиться в чтение, как пиджак сильно сдавил его, стиснул со всех боков. Степан Тимофеевич почувствовал себя в железных тисках, из которых невозможно вырваться.
— Ты что это? — спросил недоуменно Сурков. — Ты зачем это меня сдавил? Больно же.
Тут Степан Тимофеевич увидел, как рукав поднял его правую руку, положил на стол. Не понимая, что делает, Сурков взял ручку, и рука его вывела на бумаге лишь одно слово: «отказать».
«Тьфу ты, черт! — выругался Степан Тимофеевич. — Возможно ли такое, чтобы руки сами писали? Чтобы пиджаки людьми командовали? Голова-то зачем, если руки её не слушают?»
Но левая рука тянула новый лист, а правая снова отписывала «отказать», «отказать», «отказать»…
Захотел крикнуть Сурков, но крика не вышло, раздалось только слабое: «Помогите…» Попытался встать, но не смог — пиджак прижал его к креслу достаточно прочно. А правая рука всё отписывала: «отказать», «отказать»!
— Проклятый пиджак! — возмутился Сурков. — Знал бы, что ты такой есть, никогда не взял бы тебя. Освободи мои руки, негодяй! Я изорву тебя в клочья, я сожгу тебя, отпусти меня сейчас же!
Сурков дернулся и снова не смог встать.
— Что тебе надо, скажи? — чуть ли не рыдал он. — Отпусти меня, зачем я тебе нужен? Меня ждут дома жена, дети…
Пиджак молчал.
— Хочешь я внутренний карман тебе пришью, ты ведь давно мечтал о таком? — Сурков осекся, поняв, что несет несуразицу.
Пиджак молчал.
«Да не молчи же ты! Ослабь чуть-чуть!»
Вошла Лина Павловна. Глаза Суркова загорелись. Лина Павловна остановилась в дверях, держа папку с бумагами в руке.
— Лина Павловна, дорогая, — только и смог произнести Сурков, чувствуя, как сильнее сдавило его тело.
— Да, Степан Тимофеевич, я принесла нужные документы. Здесь всё, что вы просили.
— Я, я… — услышал себя Сурков и понял, что слабеет, что готов полностью подчиниться неизвестной силе, сковавшей его. Как только дверь кабинет за секретаршей закрылась, Сурков полностью расслабился и стал каким-то аморфным.
С того вечера жизнь Суркова круто изменилась, стала тягучей и пренеприятной. Сначала Сурков кое-как пытался противиться своей горькой участи, но вскоре присмирел и равнодушно отдался связавшей его паутине. Возвращаясь домой после работы, он уединялся от семьи в своем кабинете, включал ночное бра и долго и мучительно размышлял о тяжкой судьбе, невесть кем уготованной ему.
«Что это? — думал Сурков. — Реальность ли? Может, все это мне снится? Тогда какой кошмарный сон!»
Ужас сковывал Суркова при одной мысли о том, что завтра ему снова идти на работу, где ждал его в свои объятья заколдованный пиджак.
«Почему судьба так немилосердна ко мне? Неужели я где-то оплошал, что-то не так сделал? Но делать-то я старался поменьше, чтобы не ошибиться, чтобы не ударить лицом в грязь. Брался за немногое и только за то, в чем был уверен — справлюсь. А то, что таких дел набиралось немного, уж, извините, выше головы не прыгнешь. Но ведь вышла-то промашка! Где? В чем?»
Ночью Сурков долго не мог уснуть. Ворочался в постели, заходил на кухню, залпом выпивал стакан воды. Снова ложился, снова вставал. Курил одну сигарету за другой и опять ложился, зная, что уснуть не сможет. Жена раз проснулась, удивленно спросила Суркова, не болен ли он, но услышав отрицательный ответ, отвернулась. Поду утро уснул и Сурков. Встал совершенно разбитый и усталый. В ванной взглянул на себя в зеркало и не узнал самого себя. Опухшие глаза и губы, взъерошенные волосы, глубокие следы от подушки на лице, — всё напоминало о тяжело проведенной ночи.
«Я сам становлюсь полосатым. Как пиджак», — подумал Сурков и загрустил пуще прежнего.
Все оттягивал свой уход на работу. Медленно ел, медленно одевался, неторопливо брился, однако привычка оказалась выше желания: он ни минуты не выиграл, отчего пришел в ужаснейшее состояние.
На улице прохожие спешили по делам, торопливо обгоняя друг друга. Не рвался лишь Сурков. Пытался свернуть в сторону от знакомого маршрута, увильнуть, спрятаться где-нибудь, но непослушные ноги упрямо несли его к месту службы.
В конторе работали в полную силу. Секретарша удивленно взглянула на Суркова и промолвила:
— А я думала, вы уже там.
На что Сурков, чуть помедлив, ответил:
— Вы, наверное, не заметили, как я выходил.
Он испугался, что кто-либо узнает о существовании таинственного пиджака, заменяющего ныне служебное обличье своего начальника.
В кабинете царил полумрак. «Для мистического хозяина освещение соответствующее», — подумал Сурков и осекся, решив, что тот, в кресле, читает все его мысли.
За спиной хлопнула дверь. Сурков съежился и сделал маленький шаг вперед. Кресло, в котором находился пиджак, слегка скрипнуло. Сурков замер на месте, не зная, что ему предпринять.
— Я что хочу сказать, — услышал он свой робкий голос. — Это неправильно, когда вещь вместо человека. Совсем неправильно. Да.
Сурков боязливо глянул в сторону стола. Пиджак не подавал никаких признаков жизни. Сурков воодушевился.
— Человек — это ведь такое существо… такое существо…
Какое, он не договорил, потому что снова скрипнуло кресло. Но пиджак молчал.
Степан Тимофеевич втянул голову в шею.
— Вещь — это…
Кресло опять скрипнуло, и Сурков понял, что сдался. Его больше не хватило на ораторские речи.
— Я ведь ничего. Я ничего… — только и промолвил он и забился в самый темный угол.
Меж тем работа в управлении продолжалась. Секретарша не беспокоила Степана Тимофеевича, лишь изредка заходила в кабинет, клала на стол бумаги и также тихо выходила.
К десяти часам в приемной послышались голоса.
«Что сейчас будет? — подумал Сурков. — Они войдут в кабинет и увидят, что вместо меня в кресле сидит пиджак, а я трусливо забился в угол. Но чего я боюсь? Ведь это тряпка. Это всего-навсего тряпка. Не может же тряпка…»
Не успел он домыслить, как кресло скрипнуло.
«Он всё понимает, он читает мысли, значит, мне и думать нельзя: каждое слово мое обернется против меня!..»
