Каждое утро я чуть ли не по часу стояла перед зеркалом, смачивая и вытягивая волосы, в надежде, что за ночь они стали длиннее.
– Вставай, – сказала Уте. – Вставай. Немедленно переоденься, ты весь грязный.
Когда Оскар ушел наверх, Уте поставила чайник, а я села за стол.
– Дантист вылечит тебе зубы, Пегги, – сказала она у меня за спиной. – И волосы скоро отрастут, обещаю. Ты все еще моя красавица.
Она положила руку мне на голову.
Я уткнулась подбородком себе в грудь, но руку не сбросила.
В кухне было жарко, хотя сад за окном побелел от инея. Уте поставила передо мной чашку с чаем, и я инстинктивно обхватила ее ладонями.
– Ты не забыла, что сегодня будут звонить из полиции? – спросила она. – И что днем придут Майкл и твоя подруга Бекки?
Я подумала, что странно называть подругой человека, которого ты не видела девять лет.
Уте села напротив, держа чашку в руке.
– Но может быть, это слишком для одного дня? Может быть, я должна отменить встречу? – сказала она так, словно разговаривала сама с собой.
– С полицией? – усмехнулась я.
Она хотела что-то добавить, но тут мы заметили стоящего в дверях Оскара. В его руках была коробка, и он протягивал ее так, как будто это подарок. Его глаза округлились, а брови приподнялись. У меня мелькнула мысль, что он отрепетировал это извиняющееся выражение лица перед зеркалом в своей комнате.
– Я подумал, что мы могли бы вместе собрать пазл, – сказал он и подошел, чтобы поставить коробку на стол. – Я нашел это в подвале.
На картинке был изображен домик с соломенной крышей, стоящий посреди полянки. На переднем плане у извилистого ручья сидел кролик, а под деревьями, усыпанными ярко-зелеными точками, дымкой расстилались колокольчики. Уте издала звук, который должен был означать, что она не считает картинку подходящей, но за неимением лучшего занятия мы высыпали кусочки пазла на стол и начали их разбирать.
– Эти деревья называются Wintereyes, Зимние Глаза, – сказала я, переворачивая кусочки цветной стороной вверх.
– Wintereichen[20], – поправила Уте.
Она подняла зеленый кусочек, пристально посмотрела на него и переложила в другое место изображением вниз.
– Это дубы, – сказал Оскар, собиравший все голубые кусочки.
Мы все разом подняли головы и улыбнулись. Я – не разжимая губ.
– Ты знаешь немецкий? – спросила я Оскара, глядя вниз.
– Sprechen Sie Deutsch?[21] – произнес он с очень сильным акцентом. – Не, мама не потрудилась меня научить.
Я никогда так ее не поддразнивала.
– Дело не в этом, – ответила Уте, надув губы. – Есть много других вещей, которыми необходимо заниматься.
– А как с фортепиано? Она учила тебя играть? – спросила я.
– Она говорит, это ее инструмент.
Я улыбнулась, прикрыв рот рукой.
– Она и мне так же говорила.
– Просто я не считаю «Бёзендорфер» подходящим инструментом для обучения детей, – вмешалась Уте. – Никто не учится водить машину на «порше». Вот и здесь то же самое.
– Было здорово услышать, как ты играешь, – сказала я.
Я нашла место, где ручей утекал за пределы картинки, и соединила его с другим серебряным кусочком.
– У нас с собой были ноты, – добавила я.
– Я знаю, – сказала Уте. – Лист. Гораздо позже я стала их искать и обнаружила пропажу. Это была очень старая копия, еще из Германии.
– Прости. Случился пожар. И они сгорели.
– Неважно. Я уже не беспокоюсь из-за этих нот.
Мы обе замерли и посмотрели друг на друга, пока Оскар увлеченно продолжал собирать пазл.
– Именно этот этюд я играла, когда мы познакомились с твоим отцом – он переворачивал для меня те самые страницы.
Оскар перестал перебирать кусочки и смотрел на нас, словно ожидая дальнейших откровений, но мы обе молчали. У меня в голове зазвучал Лист, трепещущий и переливающийся, и что-то внутри меня начало распутываться; шов, который когда-то казался прочным, разошелся – тоненькая ниточка ждала, чтобы за нее потянули.
Нам расхотелось заниматься пазлом, и Уте начала готовить обед и Apfelkuchen для гостей. Оскар решил выйти в сад и побегать по замерзшим лужам, поэтому он снова надел пальто.
– Оскар, для прогулок слишком холодно. Это самый холодный ноябрь в Лондоне за всю историю, – сказала Уте, замешивая тесто.
– Наблюдений, – добавила я.
Уте нахмурилась.
– Что? – спросила она.
– За всю историю наблюдений, – повторила я, но она продолжала хмуриться.
Я перехватила взгляд Оскара, и мы оба рассмеялись.
– Пожалуй, я тоже прогуляюсь, – сказала я и надела пальто и шарф.
Холодный свежий воздух принес облегчение после душного дома. Дыхание превращалось в облачка пара, а кирпичи на террасе блестели в ожидании, что кто-нибудь неосторожный на них поскользнется. Самшитовая изгородь была припорошена белой снежной пылью. Оскар постучал каблуком по льду, образовавшемуся в подставке для цветочного горшка, затем попытался слепить снежок, но он раскрошился у него в руках. Я тосковала по холодному покрывалу из настоящего снега, укутывавшему дрожавшие нагие Зимние Глаза.
Оскар постучал костяшками пальцев по толстому льду, который вздымался, как суфле, над ведром, висевшим на гвозде возле задней двери. Я его узнала; это было ведро с приделанным ко дну краном – мы с отцом пользовались им, чтобы чистить зубы под проточной водой. Сейчас из крана свисала сосулька.
– Не желает ли мадам чего-нибудь выпить?
Оскар засмеялся и начал откручивать кран; на его лице появилась напряженная гримаса. Кран отломился. И впервые после приезда я заплакала – из-за этюда, из-за Рубена, но больше всего из-за испорченного ведра.
10
– Die Hütte, – произнес отец так, словно это было первое слово молитвы.
Я не могла произнести ни звука. В этот момент, стоя в одном ботинке и со все еще мокрой головой, я поняла – еще отчетливее, чем когда отец размозжил голову рыбе или когда сказал мне, что Уте умерла, – что каникулы как-то не задались. Открыв рот, я смотрела на хижину. В моем воображении это был пряничный домик с розами у входа, креслом-качалкой на веранде и дымом из трубы. Оставалось неясным, кто именно должен был ухаживать за розами и растапливать печку, но я бы предпочла увидеть Оливера Ханнингтона, чем эту наполовину развалившуюся ведьмину лачугу.
Дранка, покрывающая стены, кое-где отвалилась, и казалось, что темные прорехи усмехаются щербатыми ртами. Полуотворенная дверь висела криво, единственное окно перекосилось, и потому в нем лопнуло стекло. Единственное, что напоминало о лондонском доме, – это ежевика, которая вскарабкалась на крышу и пролезла внутрь сквозь такие же прорехи в дранке. В поисках света она подобралась к окну и теперь высовывала свои незрячие усики,
