дорогим человеком после родителей и, безусловно, на тот момент самым важным. Для него же встретить родственную душу в этом чужом для него мире означало начать жизнь практически заново, но теперь имея человека, который тебя понимает ровно настолько, насколько ты сам позволишь ему это. Эту ценность нельзя было переоценить. Но тогда я не принимал этого в расчёт. Я прятался от ответственности что-то понимать за своей юношеской непосредственностью и эгоизмом, видя мир вращающимся только вокруг меня.
Василич долго не верил, а может просто не хотел верить, что моя затея окажется чем-то большим, чем попыткой испытать на крепость нервы своих близких своим юношеским максимализмом, поэтому все наши разговоры, оборачивающиеся этой темой, он до этого дня старался перевести в шутку, либо незаметно менял тему. Но позже, поняв, что мои намерения переросли в конкретные планы, он стал всё больше уходить в себя и всё меньше со мной разговаривать. Я думал тогда, что Василич, сам того не замечая за собой, затаивал на меня обиду за то, что я оставлял его здесь одного. Видя это его настроение, я старался не начинать разговор на эту тему, отчего он, впрочем, был мне только благодарен.
– Вот посмотри на этот скворечник, – сказал он после довольно-таки затянувшейся паузы молчания. – Мне кажется, ему достаточно того, что он здесь висит. Он не стремится к чему-то большему. Ему, как и гнездящимся в нём птицам, безразлично, висит ли он на деревянном шесте или на железном… Да хоть на золотом! Ему всё равно, как он выглядит. Он знает своё дело. Висит себе под небом и над землёй. Иногда для дела, чаще просто так. Но это для него не особенно-то и важно. У него нет никаких планов. Он не хочет быть самым главным скворечником в округе, или самым красивым. Он просто то, что он есть. То, чем его сделали. И ему этого вполне достаточно. Я очень уважаю этот скворечник.
– Так говоришь, будто он живой, – ответил я, не понимая, к чему он клонит.
– А хоть и не живой! – с какой-то даже злостью в глазах посмотрел на меня Василич и повысил голос. – Иные люди, хоть и живые, а уважения не заслуживают! А его я уважаю за его простоту!
– Я вернусь, Василич. Чуть поживу и вернусь! – после небольшой паузы извиняющимся голосом сказал я, пытаясь немного взбодрить его, но не потому, что хотел сделать приятно ему, а потому что хотел сделать легче себе, ощущая невыразимую скуку из-за его поведения в тот момент. Он повернул ко мне своё лицо, на которое вернулась улыбка, с виду та же, что и всегда, однако совсем другая изнутри, отдававшая горечью невыразимой безысходности.
– Да я знаю, Коль, знаю. Не понимаю только, чего тебе тут не хватает?..
– Не знаю даже. Интересно всё же, как другие живут. Да и мир посмотреть.
Я талдычил одно и то же, стараясь превратить эти постылые слова в подобие правды, вбить их в свой мозг как убеждение и оправдание всему, однако моё ничего не выражавшее лицо при упоминании этих причин говорило об обратном.
– Не всё ж деревню нашу всю жизнь созерцать! – Я улыбнулся, найдя в этом слове какую-то импозантную шутливую форму выражения простых мыслей, но на лице Василича это никак не отразилось. – Тут как-то всё… однозначно, однообразно. И это надоедает.
– А ты захотел неоднозначности? И забавы ради… или ради усложнения своей жизни ты решил здесь всё и всех бросить?! – Василич посмотрел мне в глаза, и от этого взгляда у меня внутри всё похолодело.
– Ну, я ж не насовсем… – промямлил я чуть слышно.
– Накажет тебя жизнь, Колька, ох, и накажет! – сказал вдруг резко Василич, будто вырвавшись из забытья своих дум, в которые был погружён всё это время. – Накажет тебя за то, что всё у тебя есть, а ты на авантюры сомнительные пускаешься! Дано тебе счастье – умей его ценить!
Василич встал и, не сказав больше ни слова, грузно поплёлся в сторону деревни, смотря себе под ноги. Обескураженный таким поворотом событий, я остался сидеть один. Однако в тот момент я думал не о словах Василича. Я злился на него за то, что он не одобряет моего выбора, как, по моему мнению, не должны поступать друзья; за то, что не может понять меня; за то, что в эту нашу возможно последнюю с ним встречу он сумел испортить мне настроение своей кислой миной и своими словами. Посидев ещё немного, я встал и, бросив прощальный взгляд на любимый пейзаж, медленно поплёлся домой. Тогда я не знал, что последние слова Василича окажутся настоящим пророчеством, аукавшимся мне потом долгие годы моего ненастья.
8.
Выпускной проходил на фоне переживания чувства скорой наступающей развязки какого-то недосягаемого для меня сценария. Жизнь в последние месяцы проходила под аккомпанемент никем, кроме меня, не различимого мрачного и сурового саундтрека, и нагнетание скорой кульминации придавало ему ещё больше мрачного ожидания, а мне – волнения. Как при просмотре самых захватывающих фильмов, я не знал, какая развязка ждёт меня, однако подсказки я мог прочитать в глазах моих родителей, где тревога сочеталась с каким-то тоскливым ожиданием чего-то непоправимого.
Завуалированные общей торжественностью и избытком внимания в этот день, чувства неуверенности и страха в наших сердцах на время притихли. Мы улыбались, смеялись, радовались, принимали поздравления и поздравляли других, однако не понимали до конца, с чем нужно связывать эти поздравления: с заканчивающимся периодом беззаботного взросления, наполненного искренним безмятежным детским счастьем, или началом неизвестного нового времени, наполненного в наших мыслях пока только страхом неопределённости. Мы не знали правды о том, что нас ждёт, строя догадки и самоуверенно фантазируя о непременном успехе, однако эту правду можно было прочитать в глазах учителей и родителей, которые всячески пытались эти свои глаза спрятать подальше от нас. Как только в течение этого дня ко мне приходили озаряющие истины относительно зияющей пустоты будущего, я, объятый этим ужасом неизвестности, вдруг поворачивался к матери, ища утешения и спасения в её ободряющей улыбке, но она, как только видела устремленный на неё наполненный ужаса взгляд, опускала глаза и отворачивалась, оставляя меня наедине с моими страхами и сомнениями.
Наверное, именно тогда, когда я озадаченно перебирал в голове все «за» и «против», ко мне впервые пришло осознание того, что со своей жизнью мне придётся бороться самому, столкнувшее меня лицом к лицу с той реальностью, которая была для меня ещё неразличима за пеленой скрывающего её тумана будущего. Мне
