также Каркусского уезда[184], здесь хранились военные запасы (свинец и ядра), которые потом распределялись по более мелким ливонским городам, правда, не всегда расторопно[185]. Не больше повезло датскому посольству и в Дерпте (Тарту, Юрьеве). Попавший в руки царских войск уже в самом начале войны, весьма основательно разрушенный, город, тем не менее, и в начале войны, и на ее завершающем этапе исполнял роль столицы русского властвования. Недаром на печати ливонского наместника 1564 г. был изображен герб именно этого города, попираемый правой лапой двуглавого орла[186]. Ливонский наместник царя располагался в Юрьеве.
Нестабильность положения новоявленных помещиков была дополнительным фактором разорения экономики временно покоренного края. Внешне, казалось бы, устанавливался новый порядок. Прежние владельцы выводились в Россию, прежде всего в восточные, тоже сравнительно недавно покоренные ханства — Казанское и Астраханское, жители мыз, деревень и починков приводились к присяге в соответствии с их местом жительства — в Пернове, Фелине или Дерпте, производилась опись дворов и “дворовых жильцов по имяном”, после чего следовало распоряжение “четвертную пашню паханую, и перелог, и всякие угодья дати в поместья, хто что приведет, и в отдельные книги... за ними написать”[187]. В делопроизводстве упоминаются и ввозные грамоты помещикам, и писцовые ливонские книги, однако частая смена владельцев, гибнувших в боях со шведами, постоянно портила картину. Засеянный хлеб доставался новым владельцам, часто на хозяйстве оставались лишь вдовы с малыми детьми. Разумеется, такая же ситуация была характерна и для всей России, прежде всего для Новгородской (Обонежской, Шелонской, Бежецкой пятин)[188] и Торопецкой земель[189], откуда по преимуществу и вербовались служилые люди в Ливонию[190]. Однако в последней все без исключения служилые люди воевали. И здесь они гибли чаще, чем их сотоварищи в центральных областях Российского царства.
Автор не очень твердо разбирается в хронологии русской истории. Так, он пишет, что еще 80 лет тому назад Новгород не признавал своим господином московского князя, ошибаясь при этом, в отличие от священника, по крайней мере на 20 лет. Смещены его представления и о победе ливонцев над русскими — на этот раз на 36 лет. Не объясняются ли эти ошибки механическим включением сведений, услышанных им двадцатью годами раньше от Харденберга?
Те же дипломатические документы, которые сохранились в датских и русских архивах[191], содержат главным образом сведения о государственных отношениях между Россией и Данией и лишь косвенно могут помочь пролить свет на характер отношений датчан к “Московии” и реалиям тогдашней русской жизни. Скорее можно вести речь не столько о представлениях, существовавших в Дании о России, о чем источники умалчивают, но прежде всего о впечатлениях, полученных датчанами во время их путешествий в нашу страну.
Правда, нельзя сказать, что для датчан Россия была какой-то неведомой страной. Русско-датские культурные контакты прослеживаются по крайней мере с IX в. и, несомненно, уходят своими корнями еще дальше в глубь веков, к германским и славянским древностям. Научные изыскания последних десятилетий все более подводят историков к мысли, что в VIII—IX вв. (в эпоху викингов на севере Европы и в первые века Киевской Руси) у скандинавских германцев и славян имели место не только схожие социально-политические и юридические учреждения, но также существовала близость на уровне бытовом и в сфере духовной жизни, т. е. можно говорить о том, что скандинавские народы, включая датчан, вместе с восточными славянами составляли в то время как бы единый культурно-исторический тип[192]. Как мир языческий (или только начинавший осваивать христианские ценности) и “варварский” этот культурный мир противостоял в целом миру христианскому, тогда только начинавшему распадаться на католиков и православных.
Однако принятие скандинавами, включая и датчан, христианской веры из Рима, а русскими — из Константинополя, заложило основу того, что дальнейшее развитие датского и русского обществ пошло различными путями. И хотя в первые века по принятии христианства в Дании и на Руси вероисповедный фактор еще не оказывал сильного влияния на русско-датские отношения, о чем свидетельствуют браки XI— XII вв. русских князей с представителями датского королевского рода[193], все же именно в это время Дания начинает постепенно становиться частью мира католического, а Русь — мира православного. Уже в XIII в., когда возникает острое противостояние католического Запада и православной Руси, происходит окончательное крушение старого культурно-исторического типа, некогда вмещавшего в себя как германский Север, так и славянский Восток. С этого времени, хотя в XIII—XV вв. и продолжают сохраняться экономические и политические контакты Дании с Великим Новгородом[194], в различных областях жизни датского и русского народов под влиянием отличных культурно-исторических условий происходят такие глубинные изменения, что к концу XV в., когда датские дипломаты в первый раз появляются при дворе московского государя[195], Дания и Северо-Восточная Русь стали отличаться друг от друга культурно-историческими традициями: первая усвоила ценности западноевропейского мира, вторая, ярко окрасившись византийско-православными цветами и восприняв некоторые культурные элементы от тюрко-монгольского мира, создала свой особый культурный мир — мир так называемой с XIX в. “Московской Руси”.
Дания XV—XVI вв. мало чем напоминала Данию эпохи викингов. Датское общество этого времени уже развивалось по тому руслу, по которому шло общественное развитие других стран западно-европейского мира. Изменения в образе жизни, нравах, одежде, архитектуре, в духовной и религиозной жизни, происходившие в таких странах, как Италия, Франция, Германия, Англия, быстро достигали и датских пределов. И по внешнему виду, и в быту, и по менталитету датчанин являлся и сам себя сознавал европейцем, частицей той культурно-исторической общности, которую принято часто называть западной цивилизацией. Отсюда становится понятным то ощущение чужеродной среды, которое испытывали датчане, оказавшись в России XVI в. Датчанам, как и прочим европейцам, Россия XVI в. казалась такой же загадочной, малопонятной, трудно психологически воспринимаемой страной, как и культурные миры Азии, Африки и Америки, с которыми европейцы начинают активно знакомиться с XV в. Русский посольский обычай, сильно стеснявший иноземных дипломатов, религиозные отличия, иные нравы — все это могло способствовать созданию отрицательного психологического настроя при восприятии русской жизни. Подобные впечатления от столкновения с чужой культурной средой были вообще характерны в прошлом (впрочем, часты они и в наши дни) для представителей различных народов. Все инородное, отличное от привычного культурного идеала, мыслилось обычно как более низкое, а потому достойное осуждения. Образ “варварской Московии”, созданный Я. Ульфельдтом, здесь весьма показателен, хотя должно принимать во внимание, что этот образ начертан пером представителя высшего датского общества, получившего не только университетское образование, но и воспитанного на
