помятая и выглядела так, словно ей было лет десять. Конверт был запечатан красной восковой печатью.
Я сразу поняла, что это он. Я улыбалась про себя, когда держала его в руках, просто потому что он так сильно напоминал мне о нем. Это было так… так по-вампирски.
Я вскрыла конверт. Внутри было несколько вырванных страниц из книг с заметками и переводами, набросанными на полях почерком, который я теперь знала как почерк Вейла.
А потом было письмо. В самом верху было мое имя, а затем несколько черных капель чернил, как будто он долго держал перо над страницей, раздумывая, что написать.
Лилит,
Надеюсь, ты благополучно добралась до дома. Я нашел еще несколько заметок для тебя. Я подумал, что они помогут тебе не потерять время.
Я буду рад любым письмам, которые ты захочешь отправить до своего визита.
Я помогу тебе, чем смогу.
Если тебе это нужно.
Вейл.
Я не понимала, что улыбаюсь, пока мои щеки не начали болеть.
Это было так…
Знакомо. Так странно знакомо. Всего несколько строк. Ничего из витиеватого языка светского общества.
И все же, я знала, что здесь сказано так много того, что не было написано этими словами.
Я положила письмо и подпрыгнула, когда поняла, что Мина стоит у меня за спиной. Я выругалась и засунула письмо в карман, хотя не знала, почему мне захотелось его спрятать.
Но она все равно его увидела.
— Ты меня напугала, — сказала я.
— Будь осторожна, Лилит, — сказала она. — Ты знаешь, что случится, если они узнают. Если они обнаружат.
У меня пересохло во рту.
— Я не понимаю, о чем ты говоришь.
Я не хотела, чтобы Мина тоже знала. Но кого я обманывала? Она была намного умнее, чем все думали.
И она была достаточно умна, чтобы понять, когда я лгу.
Она пристально посмотрела на меня.
— Будь осторожна.
Глава 14
Я писала Вейлу каждые несколько дней, потом каждые два дня, потом каждый день. Иногда даже несколько раз в день.
Вороны появлялись в моем саду, готовые передать его последнее письмо или забрать мое. Иногда он отправлял свои послания с помощью магии, и пергамент появлялся в маленьких клубах бело-голубого дыма и эти письма всегда были самыми волнующими, словно у него была идея, которую ему не терпелось рассказать мне, и он не мог дождаться ворона для отправки письма, и я бы солгала, если бы сказала, что не поглощала их быстрее всех.
Энтузиазм Вейла был впечатляющим, но что еще более удивительно, что он был мне… знакомым. Раньше я уважала его, как нужно уважать большого зверя, признавая, что это нечто старше, сильнее и могущественнее тебя. Но с каждым из этих писем это уважение превращалось из уважения к природе в уважение к другу.
Его почерк иногда был небрежным, заметки были нацарапаны на полях или под углом к пергаменту, как будто он так торопился, что не мог остановиться, чтобы расправить бумагу. Я могла представить его пишущим их, склонившимся над грязным столом, с волосами, падающими на лицо, в окружении открытых книг. Он относился к окружающим его артефактам с меньшим благоговением, чем я, и он без всякого стеснения вырывал страницы из книг, чтобы отправить их мне, сложенными и исписанными.
Когда я впервые его встретила, было невозможно представить его воплощением такого энтузиазма. Но теперь я могла так ясно представить его в роли генерала, генерала, решающего проблемы со стратегической, неослабевающей энергией. Он никогда не был человеком науки, и его неопытность давала о себе знать, но он также быстро учился, не боялся задавать вопросы и признавать собственное невежество, а это качество, которого не хватает многим мужчинам. Большая часть информации, которую он мне присылал, была действительно полезной, а когда это было не так, он хотел узнать, почему.
Это была не просто работа. Он вплетал в эти письма маленькие фрагменты своей жизни, нарисованные в уголках или внизу страницы. Например, маленький рисунок птицы, которую он увидел на перилах своего балкона или обыденные наблюдения о погоде: Сегодня холодный ветер. Как вы, люди, можете называть это весной?
Но мне нравились и эти вещи. Мне нравилось, что они так легко позволяют мне представить его, слегка дрожащего под ночным ветерком. Мне даже нравилось, что он тоже хотел от меня этих банальных подробностей.
Однажды в конце письма он нарисовал цветок ночной травы и приложил к нему крошечную записку: сладкий с горьким привкусом.
Это было сделано как бы невзначай, как будто он даже не заметил, что нарисовал это. Остальная часть пергамента была заполнена информацией, которую он почерпнул из обитрэйских книг, которая была более полезной, чем небольшой кокетливый рисунок.
И все же я не могла оторвать взгляд от этого цветка. От его слов рядом с ним. Эти буквы не были каракулями. Они были нежными, мягкими и элегантными, как будто он очень тщательно следил за тем, как его перо ласкало их.
Сладкий с горьким привкусом. Я все еще чувствовала, как его дыхание пробежало по моей коже, когда он сказал мне эти слова той ночью, когда он сказал мне, что думает, что именно такой я буду на вкус.
А иногда, в редкие моменты, когда я позволяла себе заснуть, я лежала без сна, глядя в потолок, вечно помня о том, как моя одежда ощущается на моей коже. И я проводила кончиками пальцев по внутренней стороне бедер, а затем выше и сама того не желая представляла какими будут его ласки и там.
Хорошо, решила я.
Это было бы приятно.
ПРАВДА ЗАКЛЮЧАЛАСЬ В ТОМ, что я была постыдно, втайне благодарна за то, что меня отвлекало задание и письма Вейла. Потому что я работала, а Мина увядала.
Каждое утро я сметала пыль у двери. Каждый вечер она снова покрывалась пылью. Церковные песнопения разносились по улицам, воздух был густым от дыма очередного погребального костра, и еще одного, и еще. С каждым разом дым становился все тоньше, потому что теперь зачастую гореть оставалось совсем немного.
Я заставляла себя не думать о том, как будет пахнуть костер Мины. Я убедила себя, что мне не придется это узнать.
Мы с Миной не обсуждали ее уход. Да и что было обсуждать?
Но кровь отхлынула от моего лица, когда я впервые пришла домой и увидела, что Томассен сидит за нашим кухонным столом,
