Просто большинство людей избегали их, хотя давно уже все знали, что это не заразно – просто какой-то сбой реальности, иногда подымающий мёртвых людей из могил навстречу страшному псевдобытию. Но и личностями они не считались. С ними можно было сделать что угодно – обмануть, сбить автомобилем, облить бензином и поджечь, благо то, что не дышит, не может кричать. Изредка сердобольные люди давали жителям гетто заработать, но таких было всё меньше и меньше, как всё меньше и меньше становилось тех, кто отваживался сойти с парома на берег и выйти за ворота.
Аксель вышел из-за тумбы и заковылял вниз по склону, надвинув козырек бейсболки на самые глаза и стараясь смотреть исключительно под ноги. С каждым шагом он чувствовал, как солнце – самый страшный враг живых мертвецов – иссушает его хрупкое тело, давно уже не орошаемое тёплой кровью, проникая сквозь одежду, превращает остатки мышц и связок в ломкие нити. Он не мог чувствовать боли, но его душу выворачивало наизнанку отчаяние. Он должен дойти. Он должен принести деньги домой, ради детей и общины.
* * *
– Паш, лови!
Ярко-оранжевая «тарелка» фрисби, стремительно вращаясь, пролетела вверх по склону, мелькнула над пешеходной дорожкой, чуть не задев по плечу ничего не подозревающего случайного прохожего – какого-то «хипстера» с причудливо уложенной бородой, увлечённо ковырявшегося на ходу в смартфоне. Молодой парень лет восемнадцати, одетый в шорты и ядовито-зелёную майку, подпрыгнул, вытянув руку, но всё-таки не смог перехватить вдруг заложивший крутой вираж диск. «Тарелка» упала в траву в нескольких метрах от него и покатилась, подпрыгивая, пока её движение не остановила какая-то беспорядочная куча тряпья.
– Если будешь так пасовать, мы и следующую игру сольём нафиг, – сказал Паша, направляясь к оранжевому диску. – Мы сюда, между прочим, тренироваться пришли, а не шапки с прохожих сшибать.
– Шустрее реагировать надо, – сказал его приятель, подходя. Одет он был так же, разве что майка была синяя. – Между прочим, в игре тебя про пас никто предупреждать не будет, сам башкой верти… Эээ, это ещё что такое?
Паша только поднял оранжевый диск с земли и удивлённо смотрел на уставившийся из-под него оскаленный череп, с которого тихонько осыпалась серая пыль. Череп венчал целый скелет, одетый в заношенные джинсы и ветхую толстовку. Жёлтая бейсболка с эмблемой «Лейкерс» свалилась с черепа, обнажив осыпающиеся тёмные волосы.
– Колян, по ходу это зомбарь, – сказал Паша. – То-то мне снизу показалось, что эта срань тут ковыляет. Наверное, иссох, вонючка, не дошёл до своей помойки. – Он кивнул в сторону старого порта. – Быстро его, однако. – Он пнул скелет ногой. От пинка кости под одеждой сухо треснули, а толстовка встопорщилась, и из её кармана выкатился смятый комок купюр.
– Ни хрена себе, – сказал Колян, подымая деньги. – А зомбарь-то при деньгах был, прикинь! Слушай, а тут, между прочим, без малого восемь тысяч. Я как раз хотел кроссачи новые.
– Фигу тебе, – сказал Паша. – Он что, твой личный? Давай пополам.
Колян пожал плечами.
– Ну, пополам так пополам, – легко согласился он. – Интересно, а нахрена ему были бабки нужны? И где он их взял вообще?
– Да какая разница, – сказал Паша. – Украл где-нибудь. Кто его знает, он же труп. Не жрать же они купят, нафиг зомбарям жрачка. А вот мне не помешало бы перекусить. Слушай, а пошли в шашлычку, раз уж бабки есть? Знаешь, ту, слева от пляжа?
– О, точно, – сказал Колян. – Я только «за». – Он тоже пнул скелет. – Давай, приятель, спасибо за подгон.
И они зашагали вниз по склону, провожаемые взглядом пустых глазниц, сквозь которые лёгкий ветерок тихонько просеивал не то сухие слёзы, не то серую пыль.
Из пустыни
Александра Захарова
Город этот – странный, чужой, столь далёкий от мест, где она родилась и выросла – был непохож на всё, что Ядвига видела прежде. Только сверху, если не знать, если притвориться, что не знаешь, не помнишь, не ведаешь, он напоминал те песчаные замки, что строили они с отцом на берегу Камы – и даже один раз выиграли приз. Почётное третье место.
О чём она думает? Кама далеко, отец – далеко бесконечно.
Рядом, вокруг, под ногами – этот загадочный город: глина и белый камень, песочный кирпич, и на улицах – пыль. Город был бесконечно стар, и во снах его, мирных-немирных, шелестела листва здесь стоявшего некогда леса, опадала, мертвела, тонула в песке. Слышалась византийская речь, и блестели ханджары в ночи, и – кто знает – возможно, он помнил, бессмертный город, тяжела ли, легка ль была поступь королевы берберов Кахины, когда здесь, на защиту народа, вставали её войска.
Песочный замок, древний гарнизон. Это если забраться выше, взглянуть и не помнить, не ведать, что на дворе – двадцать первый век. Так Ядвига и делала – отводила глаза от покрытых пылью и, кажется, ржой спутниковых тарелок. Игнорировала современные вывески, не поднимала глаз к небу, оплетённому проводами. Ей нужно было достучаться, дойти, дотянуться до того, спящего, уставшего от машинных гудков и гудения кондиционеров города, чьи корни – корни песчаной акации, длинные и толстые – уходят вниз глубоко, глубоко, и проходят сквозь дно мироздания, и свисают над чешуёй гигантской рыбы Балхут.
Зря она, что ли, сюда приехала? Сбежала – от бедности, от никому не нужной работы, от бессмысленности своих статей, своих идей, своей жизни.
По ночам, изнывая от духоты на скрипучей кровати словно бы самой дешёвой на свете гостиницы, она слышала голос отца: он читал ей, маленькой, сказки «Тысячи и одной ночи». Ядвига слушала – и верила. Потом перестала верить.
Зря перестала.
Изо дня в день она бродила по узким, пыльным и, в сущности, бедным улицам. Мимо тысяч синих дверей, меж которых – ни одной одинаковой. Перед тысячью первым домом Ядвига остановилась. Вот оно. Вот оно. Невидимая рука дотронулась, схватила за прутья грудной клетки, потянула. Птица сердца отчаянно билась.
Старый дом – потрескавшийся, облупленный. Синие деревянные балконы с густой решёткой, не такой старой, как можно было подумать. Место женщины. Видеть всех – и не быть видимой.
Ей такая и нужна. Чтобы всё видела. Много лет – смотрела и видела.
Двери не было. Ядвига… впрочем, какая Ядвига? Этот город уже всё забрал – деньги, ночи и дни, и как будто бы разум и силы. Не оставил даже и имени. Местные звали Ядвигу Хеди.
Хеди вошла, отодвинув ковровый полог, и ступила во внутренний
