«Они, – пишет он в 1913 году, – выдохлись, а у нас богатство духовных сил. Нам, русским, в ближайшем будущем принадлежит гегемония над Европой, гегемония интеллектуальная».
После того, как его бросила Мария, Горький смог полностью отдаться коллекционированию оружия. И курению. Раньше она его каждый день спрашивала: «Зачем ты так много куришь?» Однажды он отогнал ее встречным вопросом: «А зачем ты хочешь так долго жить?» Наверное, именно в тот момент она поняла, что ее жизнь была бы счастливее, если бы она не проводила ее рядом с Горьким.
После второго исполнения «Весны священной», которую парижские критики издевательски окрестили «Священной бойней», Игорь Стравинский съел в ресторане «Ларю» несвежую устрицу. С острым белковым отравлением его доставили в больницу парижского пригорода Нёйи-сюр-Сен, у него лихорадка, градусник показывает 41 градус, и врачи опасаются за его жизнь. Жена Катя, снова беременная, в панике приезжает из Кларана с тремя детьми, а его мать Анна даже отправляется на поезде из Санкт-Петербурга, чтобы держать сына за руку. Морис Равель и Джакомо Пуччини тоже спешат к постели больного. Неужели величайшему композитору современности придется всего в тридцать один год, сразу после создания шедевра, покинуть наш мир?
Нет. К концу июня Стравинский еще хоть и бледен лицом, но в целом снова бодр и возвращается домой. Эта весна не потребовала человеческих жертв.
Четвертого июня Эмили Дэвисон, одна из самых известных английских суфражисток, уже восемь раз попадавшая в тюрьму из-за своей борьбы за избирательные права женщин, приехала на знаменитые скачки в Эпсоме. Когда лошади проходили последний поворот, она внезапно перелезла через ограждение и бросилась под лошадь короля Георга V. Вскоре она скончалась от травм черепа и с этого момента стала почитаться как мученица английского движения за права женщин. Из-за суматохи осталось почти незамеченным, что на скачках победила лошадь по кличке Кенимор. Этому особенно обрадовался Пол Дрэйпер, поставивший на ее победу несколько сотен фунтов. Дрэйпер был видным бонвиваном, игроком и любителем красивой жизни, в своем гостеприимном лондонском доме он поселил пианиста Артура Рубинштейна, а на выигранные деньги он может позволить себе не только несколько лишних ужинов в ресторане отеля «Савой», но и два домашних концерта Рубинштейна и его компаньона, великого виолончелиста Пабло Казальса.
От визитов русских матерей всё же есть польза. Они лечат своих сыновей, как, например, Стравинского. Проводив маму на поезд в Одессу, Кандинский 5 июня наконец-то сбривает бороду. Он пишет Августу Макке: «Я побрился и теперь похож на пастора».
Этой весной завершаются одни из самых интенсивных братско-сестринских отношений современного искусства. Гертруда Стайн и ее брат Лео разделяются. Они делят свою коллекцию искусства, Лео перебирается в Италию, они больше никогда не обмолвятся друг с другом ни словом. Гертруда рада тому, что может теперь одна, вместе со своей возлюбленной Алисой Токлас, принимать гостей субботними вечерами в легендарной квартире на улице Флерюс, 27, одном из центров современного искусства. Гости салона пьют чай среди картин Сезанна, Пикассо, Ренуара, Брака и Матисса. Разумеется, Алиса и Лео терпеть не могут друг друга. Гертруда не будет оплакивать расставание с братом. В отличие от расставания с «Пятью яблоками» Сезанна, небольшим натюрмортом 1877 года, который брат с сестрой приобрели в 1907 году и который Лео забрал себе при разделе коллекции. Лео был одержим этой маленькой картиной, по его словам, «нигде нет такого приближения к чистому выражению формы, подобному фрескам Микеланджело в Сикстинской капелле, как в этих яблоках Сезанна». Он писал сестре, что той следует относиться к утрате натюрморта с яблоками как к результату стихийного бедствия. Но Гертруда Стайн признавалась одной из подруг, что гораздо чаще вспоминает об утраченных яблоках Сезанна, чем об утраченном брате. Она так горевала, что Пабло Пикассо в конце концов написал ей в утешение картину с одним яблоком и надписью на обратной стороне: «Souvenir pour Gertrude et Alice». Чтобы они и в будущем не теряли остроты зубов.
Это, конечно, важный вопрос: страдает ли Райнер Мария Рильке и в Бад-Риппольдзау от насморка? Наверняка страдает. Но на этот раз дела обстоят гораздо хуже. «Я подобен траве, побитой градом» – пишет он в подавленном состоянии своей исповедательнице и покровительнице, княгине Турн-и-Таксис в Дуино, приехав 6 июня 1913 года на виллу «Зоммерберг» в маленькой долине в Шварцвальде, чтобы отдохнуть от самого себя. Уже много месяцев, да что там, много лет он мотается по Европе в поисках покоя, май был ужасен, «полон превратностей, помню, что я только говорил и говорил на протяжении тридцати одного дня», к этому добавились новая ссора в Париже с Роденом, его кумиром, которому Рильке всё больше действует на нервы, и самоубийство его друга Яна Надгерны, брата его возлюбленной Сидонии. Это окончательно выбило из колеи Рильке, который уже давно ехал на ободах, тридцатисемилетний поэт переживал тяжелейший кризис, он называл его «засухой», и вполне логично, что помочь должно было «водолечение» в Бад-Риппольдзау. Но там сначала зарядили дожди – «с печальной и докучливой неустанностью». И конечно, очень трудно не простудиться! Рильке просит хозяина гостиницы дать ему шерстяное одеяло, чтобы ночью кутать в него ноги. Рильке хочет «обновиться перед лицом природы», своим помощником в этом обновлении он избрал Гёте, во время прогулок по бесконечным, молчаливым лесам он носит с собой томик с его стихами о природе. Прогулочный костюм Рильке таков: темный костюм с жилетом, белая рубашка, светлые чулки, светлая шляпа с черной лентой и трость с кованым серебряным набалдашником. В этом костюме он поднимался на поросшие сосновым лесом горы, к той самой «скамье Пандоры», на которой его сфотографировала за книгой Гедвиг Берн-гард. Там Рильке трижды прочитал «Пандору», неоконченную драму Гёте, наверное, в надежде на то, что в результате ларец Пандоры не раскроется и для него, что несчастья и грехи обойдут его стороной. У Гёте Пандора является вседающей, она дарит радость от красоты, от мечтаний: «Кто овладел земною красотой, тот и на небесах с ней будет рядом». Эта идея завладела умом Рильке.
Весной 1913 года он пришел к выводу, что в таких «благородных пристанищах», как Дуино, ему слишком тяжело адаптироваться: «Я бы предпочел не жить „у кого-то“». Рильке панически боится всех тягостных обязанностей гостя, он хочет быть анонимным путешественником и жить в гостинице, которая не предъявляет к нему никаких требований, лишь бы он оплачивал счет. Можно сформулировать и так: Рильке ценит такое положение дел, при котором только он сам может предъявлять высочайшие требования к себе и своему окружению. Четырнадцатого
