утром к Дормидонту, распорядился о том немногом, что можно было сделать и что надлежало сделать как можно скорее: унести трупик ребенка и удалить из помещения няньку, которая все еще билась в истерике. Остальные приглушенно переговаривались:
– На царевича навели порчу!
– Не навели бы, не пожелай он сам своему дитяте худого!
– Государю лучше покамест не докладывать!
– От него и вовсе утаить можно! Не то с царевной!
– А где она?
– По доброму обычаю пошла омыться с дороги да позабавиться кривлянием шутих и гуслярским пением.
– Не век ей тешиться, вскоре придет сюда!
– Сказать разве, что ребеночек сам в одночасье помер?
– У него лицо почернело, и следы от пальцев на шее. Не поверит!
– Или выдумать, что неведомые лихие люди постарались?
– А с нянькой как быть? Ей ведь за недогляд и поноровку отвечать придется по всей строгости! А как ей каленое железо приложат к титькам, так небось поведает, кто государева внука жизни лишил! Марфа-то непременно припрется в застенок по такому случаю, и ей не воспретишь!
– Она же меня теперь со свету сживет! – простонал царевич.
– Кто сживет?
Приподняв голову, Василий увидел Петра. Младший брат, завалившийся спать сразу после бани, теперь встал, собственно говоря, по нужде, но инстинкт зеваки переборол естественную потребность и заставил отложить посещение отхожего места. Вопросов более общего характера Петр не задавал, видимо, успев перешепнуться с теми, кто стоял в задних рядах.
Василий впился глазами в брата.
– Это ты! – произнес он.
На лице Петра отразилось недоумение, похоже, искреннее. Он уже открыл рот, чтобы спросить, что же Василий имел в виду, но не успел произнести ни слова.
– Это ты! – сдавленно повторил Василий. – Ты, собака! Из зависти подтолкнул меня или подговорил кого так сделать! Думал, не простит мне такого отец и все тебе отпишет!
Вскочив, Василий ринулся на брата; думный дворянин Тимофей Стешин и один из солдат, прежде охранявший Дормидонта и сейчас сменившийся с поста, едва успели схватить его за руки.
– Пустите! – осатанело заорал царевич.
Петр тоже пришел в ярость.
– Если отец и лишит тебя наследства, – крикнул он, – то лишь по твоей вине! Замыслил грех свой на меня перевалить! Вот только не бывать по-твоему, брат! Сам, на своем горбу потащишь его до могилы! Да смотри, кровью по дороге не обделайся!
Резко развернувшись, Петр покинул комнату. Бешенство тотчас оставило Василия; он даже как будто обмяк, почти повиснув на руках людей, которые лишь тогда решились их разжать.
– Не потащу, – негромко произнес он. – Из кожи вылезу, мясо видно будет, а очищусь от погани. Батюшка от Жар-птицы спасения чает, упрошу, чтоб он мне ее отдал. Тогда я верну сына!
Царевич поспешил к дверям; никто не спросил его, намерен ли он немедленно исполнять то, что задумал, и помнит ли, что в столь позднее время доступ в покои Дормидонта воспрещен кому бы то ни было. Пересуды меж придворными прекратились; только некий дьяк, засидевшийся во дворце ради бумажной волокиты, сказал, обращаясь к своему приятелю из Разбойного приказа и глядя вслед Василию:
– Жолв ему, а не Жар-птица! Иной государь, попусти Бог подобное, погоревал бы малость, покаялся да и жил себе мирно. А этот так и будет мыкаться теперь!
– Так он с утробы порченый – что с него взять? – откликнулся собеседник.
Толпа рассеялась. Боярин Телепнев очутился в ее конце, возле дворянина Стешина; точнее, он намеренно задержался, чтобы потянуть старого товарища за рукав и потом уединиться для разговора, представлявшегося чрезвычайно важным. Оба они прошли в покои Телепнева, который, в силу своего высокого положения, имел право на особое жилье в самом дворце. Плотно прикрыв двери и задвинув засов, боярин спросил:
– За что царево дитя загубил, Тимофей Силыч?
Стешин пристально посмотрел на начальника Земского приказа, будто никогда его раньше не видел. Телепнев пояснил:
– Приметил я, как ты следил за Василием, а после, как он скрылся в опочивальне, сделал распальцовку.
Стешин не сразу отозвался; Телепнев не торопил его, зная, что ответ в конце концов получит. После полуминутной паузы Стешин мутно произнес:
– За свое дитя…
Боярин упрямым взглядом потребовал дальнейших разъяснений.
– Василий сына моего собаками затравил, – вымолвил Стешин.
– Что?
– Тому уже несколько лет. Василию не повезло на охоте: зверье на манки не шло, а использовать силу клада он не мог. Ты знаешь, Дормидонт царевичей таланами не балует и другим не велел так делать: боится, что сынки пожелают ему смерти. А мой сын в то время в лесу недалече от столицы редкие травы искал. Любознательный он был у меня, бесенок: все в нашем царстве хотел выведать, будто им и править намеревался. Вот Василий с досады да со скуки на него и спустил борзых. Мальчик мой после того денек только прожил. А женка моя с горя зачахла и через полгода тоже преставилась.
– Ты мне о том не говорил.
– А думаешь, легко лишний раз рану теребить? Жаловаться проку не было: где ж управы найти на Дормидонтова сына? Вот пусть теперь сам распробует, каково это – ребенка терять.
Телепнев, помедлив, вздохнул.
– Что ж, Тимофей Силыч, не могу тебя судить. Стар я – о своих грехах заботиться надобно.
– И о деле нашем. Не постигну: что же в нем пошло не так? Ведь о том свете в Синих горах, которого ты ждал двадцать пять лет, сообщили надежные люди, и не должно быть тому мороком или обманом.
– Я и далее подожду. А ежели Господь скажет: «Довольно ты, Никита Гаврилович, порадел о благе твоего царства в самую тяжелую пору» и призовет меня к себе, за двоих потрудишься.
– Потружусь, и борозды, что ты начал, не испорчу!
– Тогда и радость в конце испытаешь за двоих.
Глава 11.
Затянутый силок
Пантелей не разочаровал ребят и не заставил их маяться длительным ожиданием: он быстро вернул долг Авере, и Аверя в тот же день передал Дормидонту требуемое количество таланов. Максим полагал, что его друзья немедленно отправятся за информацией, ради которой он проделал с ними весь этот путь. Однако решительность Авери и Аленки, которую Максим имел возможность неоднократно наблюдать и которая заставляла симпатизировать им не меньше, чем проявленная к нему доброта, казалось, изменила юным кладоискателям перед последним усилием, ничтожнейшим по сравнению с прочими. В течение трех последующих дней Аверя и Аленка не были в книгохранилище, а если и посещали его, когда уходили со двора без Максима, то не говорили другу о результатах своих поисков. Максима это удивляло, но и только: он не осмеливался
