получить по затылку снежком было бы куда гнуснее. Мы даже слепили с ним небольшого снеговика и поставили его охранять без того неприступную эту обитель. Три тысячи триста метров было под нами, когда мы достигли вершины. А над нами – бесконечность. Захватывающая, невиданная и прекрасная. Затерянный, первозданный мир во всей своей непостижимой красоте. Такой простой, кристально чистый и родной. Как несгораемая сумма, как билет в один конец. В памяти лет это, скорее, самое начало, безбожно мать когда кричала, и причащалась каждый час, пока не вышел плод. Смотри, как всё же он похож на нас. И в профиль, а особенно анфас. Пусть дарит свет и мыслей чередою пусть мир создаст из смеха, правды и добра. Зарёю укрывая тело. Багровый тот наряд снимая лишь для зачатья очередного дня.
Небольшое замешательство или большое умопомешательство? За глазами тянется рука пушистые пощупать облака или, может, починять рукава… На чьи бока? Моей невесты – обретения свободы места. Подбираю слова скрупулёзно и прошу прощения за это слёзно. За глазами тянется рука, надо быть уверенным наверняка. Шутки в сторону, бок-о-бок и день ото дня жизнь приходит ради меня. Дайте больше огня. Становитесь в круг. Ты будешь мне враг, а ты мне друг. По батареям стук. В большом городе ты маленький Мук. Стыд тебе и позор, живей расширяй кругозор. Открывай соседям дверь – в тебе проснулся Вильгельм, мать его, Телль.
Мы перешли на другую сторону.
И продолжили своё восхождение, только уже вниз по склону, туда, где виднелась вдали безмятежная гладь какого-то неизвестного нам ещё лепрозория наших душ. Рассадника гедонизма, его колыбели и прародителя. В том бесстрашном смысле не просто получения удовольствия от чего-либо, а растворения в нём. Где тебя как личности уже не существует, ты сливаешься со всей этой первозданной красотой, которая пронизывает тебя насквозь, струится из глаз, ушей и твоего рта невыразимым предчувствием надвигающегося катарсиса. Ты, не задумываясь, ныряешь с головой в только для тебя приготовленную смесь из первобытных инстинктов, бессмертных прообразов и вселенской любви. И с замиранием сердца выпускаешь последние оставшиеся в твоих лёгких пузырьки воздуха.
– Фрилав! – послышался мне отчаянный возглас одной из наших спутниц, –когда уже будет фрилав?
– Что, прости? – переспросил я, – Какой ещё фрилав?
– Причём тут фрилав? – вспылила та. – Привал, говорю, когда будет? Привал!
Будто я ей в душу наплевал.
– Уже скоро, – своим тихим голосом потушил разгорающийся огонь наш гид, – до озера, что виднеется внизу, спустимся, и на его берегу заночуем. Потерпите немного, други мои.
Молчаливым согласием своим сопроводили мы слова Акеллы, пристально вглядываясь в обещанную нам обетованную землю. В то время как густой туман, или, может, это были облака, спускавшиеся следом с гор, отрезали нам путь к отступлению. Казалось, они пожирали пространство, оставленное нами позади, пытаясь догнать и слопать нас тоже. Но мы были настроены решительно, к тому же, крутизна склона подталкивала к постоянному ускорению. Единственно мы не учли, что в этих местах водятся хищники пострашнее и поковарней. За буквально немного до нужного места нас настигла темнота ночи, поглотив собой и туман, и вид на озеро, и нас всех. Как в чреве огромного зверя, пробивали мы себе оставшуюся дорогу лучами карманных фонарей, перепрыгивая заболоченные подступы к сухой земле. Где можно было бы наконец-то разбить палатки и упасть, без всяких заискиваний. Просто упасть и уснуть. Слишком уж много было пережито и осознано за этот нескончаемо долгий день.
Время собирать камни.
Проснулся я с первыми петухами. А точнее, под звонкие вопли какого-то петушары, разгоняющего своими воплями безмятежный сон отдыхающих.
Из-за наглухо застёгнутой палатки и натянутого до макушки спальника я не мог разобрать посыла этой ранней птахи. Будто моя голова была погружена под воду, и я мог слышать лишь общий фон и тон его речи. Но этого оказалось достаточно, чтобы разбудить во мне желание выключить этот несанкционированный будильник. Медленно, но верно я размотал свой кокон из спальника, куртки и покрывала, расстегнул палатку и уже было приготовился занести свой карающий меч, как вдруг бескомпромиссно осознал, чем были вызваны разбудившие меня вопли.
– Это же просто потрясающе! Посмотри, какое великолепие!–Теперь отчётливо слышал я слова Вячеслава, который бегал вокруг нашего палаточного лагеря и никак не мог насытиться открывшимся перед его взором пейзажем. Я и сам остолбенел и некоторое время даже боялся пошевелиться. Чтобы, не дай бог, всё это не исчезло, не оказалось сном или миражом. Такой идеальной красоты природы мне никогда в жизни не доводилось видеть вживую. Это было настолько масштабно, эпично и одновременно легковесно и просто, что оставалось лишь пополнить ряды петушар, примкнув к соло Вячеслава. Таким незатейливым способом, спустя время, наш теперь уже дуэт с ним разросся сначала до квартета, а, немного погодя, дорос и до полноценного хора. Равнодушными открывшаяся с пришествием утра картина не оставила никого. Слишком уж грандиозный был замысел у творца, что изваял всё это, никак не вмещавшееся в умы обычных обывателей. Мы как могли утрамбовывали снизошедшее великолепие в наше сознание, расширяя его тем самым, разнашивая. Оно явно оказалось нам крайне мало в тот момент.
Правда, этот процесс совсем не причинял боли или дискомфорта, а, наоборот, лишь эйфорией и безбрежной радостью переполнял наши души. Отчего держать эмоции в себе было совершено невозможно. Наш хор не смолкал ни на минуту, пока весь заполнявший внутренние пустоты воздух не вышел наружу. Теперь стало уже попроще, с освобождением резервуаров от отработанного материала. Теперь красота и гармония плавно, без давления могли разливаться по нашим телам. Что они, собственно, и сделали, принося с собой умиротворение и покой. Постепенно наш хор совсем затих, лишь где-то ещё под деревом еле слышно попискивал Лёха, а с другого конца поляны доносилось фырканье Никиты, отдавшегося на растерзание отжиманиям. Нам не осталось ничего. Такой неуловимый момент, мгновение простых потерь, жившее само по себе без лежащих поперёк вечности надменных фраз, без нити повествования и скрытого смысла. Лишь умиротворение и покой. Ворваться в которые осмелился лишь один неизвестный нам доселе персонаж, так стремительно и своенравно появившийся из голубовато- золотистой дымки утреннего тумана. Это был Монах – отшельник на стареньком велосипеде марки ЗИС в футболке под развевающейся от ветра накидкой с надписью «Бэтмен–амбассадор капитализма». То, что это был именно монах и именно отшельник, мы, конечно, узнали не сразу, а только после закадрового голоса Акеллы, сопровождавшего его неожиданное появление. Которое, кстати, ничуть
