но не от закона. При этом, памятуя о том, сколь сильна была приверженность к неписаному обычаю в русской практике XVI — начала XVII столетия, следует учитывать, что такие отступления обладают особой семиотической нагруженностью, как правило, это нечто значимое и неслучайное.
Если говорить о женском наречении, то здесь в элитарной среде сложилась, как кажется, своя микротрадиция, выделяющаяся на общем фоне. Монашеские имена могли подбираться с оглядкой на те, что уже принимались при постриге знатными родственницами, сыгравшими существенную роль в семейной истории[109]. Вполне вероятно, что Стефанида / Матрона взяла при постриге то же имя, что уже носила в монашестве ее царственная племянница, Ирина Федоровна Годунова, постригшаяся, как известно, с именем Александра. Монашеские имена довольно сложным и почти парадоксальным образом призваны воплотить семейную связь с ушедшим правящим домом. Подобная практика по распространенности далеко уступала традиции соответствия монашеского и крестильного имени «по букве», но тем ярче и заметнее выделяются ее проявления на общем фоне.
Итак, устранение вполне типичной историографической путаницы, когда одного обладателя двух мирских христианских имен принимают за двух разных людей, позволяет наметить некий контур весьма яркой и незаурядной биографии женщины, жившей на рубеже двух столетий. Разные этапы ее жизненного пути мы можем восстановить с разной степенью достоверности, однако всюду знание о том, что Матрона и Стефанида Годунова — это одно и то же лицо, дает возможность увереннее связывать разрозненные детали и факты в единое целое.
Ранняя ее молодость — время наиболее для нас загадочное, однако А. Л. Корзинин высказывал достаточно убедительное предположение, согласно которому Иван Семенович, сын Стефаниды Андреевны, фигурирующий в письме Ксении Годуновой, это не кто иной, как князь Иван Семенович Куракин (ум. 1632)[110]. В таком случае оказывается, что в юности наша Стефанида / Матрона была замужем за Семеном Дмитриевичем Куракиным. Если это построение А. Л. Корзинина верно, то происходила она из семьи князей Стригиных-Ряполовских и была дочерью князя Андрея Ивановича и его супруги Фотинии Львовны (ср.: Павлов, II: 41–42)[111].
Ее предполагаемый муж, Семен Дмитриевич, совсем молодым человеком был казнен при Иване Грозном во времена опричнины вместе со своим отцом и братом Иваном. Существуют две версии относительно того, когда это произошло — в 1565 или в 1570 г. [Веселовский, 1963: 403; Скрынников, 1992: 544]. Так или иначе, Стефанида / Матрона, по всей видимости, должна было остаться совсем молодой вдовой с маленьким сыном.
Далее довольно большой промежуток ее жизни скрыт от наших глаз, зато с 1589 г., когда во Вкладной книге костромского Ипатьевского монастыря назначается заздравный корм по Дмитрию и Стефаниде Годуновым [Книга вкладная…, 1728: л. 10об.], мы можем наблюдать за ней более или менее последовательно, и ее биография начинает весьма неплохо верифицироваться. Очевидно, что эта монастырская запись так или иначе связана со вступлением в брак Стефаниды / Матроны, ведь ее супруг Дмитрий Иванович овдовел лишь в конце предыдущего 1588 г. Сделав в родовой монастырь поминальные вклады по жене умершей, сюда же он приходит с пожертвованиями за здравие жены новообретенной.
Сын Годуновой от предыдущего брака был, надо полагать, уже взрослым юношей, а появившиеся с этим новым замужеством племянники, Борис и Ирина, принадлежали к одному поколению с ней самой. Для внучатых же племянников, каковыми ей приходились Федор / Феодот и Ксения, именно она оказывалась той супругой Дмитрия Ивановича, которую они хорошо знали и помнили, по-настоящему близкой старшей родственницей.
Семья ее новоприобретенных свойственников уже достигла такой степени славы и могущества, на которую прежде люди, приобщившиеся к царскому дому через брак, могли лишь надеяться, и могуществу этому предстояло возрастать и расширяться ближайшие полтора десятилетия. Мы не знаем, рождались ли у Стефаниды / Матроны собственные дети в браке с Дмитрием Ивановичем. В синодиках фигурирует множество имен скончавшихся отпрысков Дмитрия, но ни один из них, кажется, не только не пережил отца, но и не достиг брачного возраста. Дольше других прожил, по-видимому, Владимир Дмитриевич, но он, скорее всего, был сыном Агриппины, а не Стефаниды / Матроны. Так или иначе, родовые чаяния этой пары могли связываться только с племянниками.
По-видимому, именно бездетность, отсутствие наследников, и была одной из причин, сделавших чету Годуновых столь щедрыми жертвователями. Здесь Стефанида / Матрона предстает перед нами как глава, если так можно выразиться, целого художественного производства. На самом деле, мы едва ли когда-нибудь сможем узнать, каков был ее личный вклад в работу мастерской, из которой происходило все замечательное шитье годуновских вкладов, что, например, она могла делать своими руками, участвовала ли в выборе образцов или формировании некой общей художественной программы. Так или иначе, со смертью Агриппины именно она оказывается своеобразным персонифицированным воплощением целой школы шитья. Теперь мы знаем наверняка, что при анализе этих артефактов следует говорить не о манере, принятой в мастерских Матроны Годуновой, и манере, характерной для мастерских Стефаниды Годуновой, но о преемственности и изменчивости единого направления, просуществовавшего не менее 16 лет. Быть может, обсуждать степень близости Стефаниды / Матроны с царицей Ириной имеет смысл и в искусствоведческом ключе, задумываясь о том, насколько часто тетка могла прибегать к услугам мастериц царственной племянницы, насколько произведения одной мастерской стилистически влияли на другую, однако все эти темы и вопросы далеко выходят за рамки нашего исследования.
С кончиной Бориса Годунова годы процветания завершились крахом, но для Стефаниды / Матроны он оказался не столь фатальным, как для ближайших кровных родственников царя. Ее супруг, Дмитрий Иванович, будучи человеком весьма преклонных лет, успел умереть незадолго до своего племянника Бориса, перед кончиной постригшись с именем Дионисий[112]. Неизвестно, что пришлось пережить его вдове при Самозванце, однако благодаря грамоте царя Михаила Федоровича мы знаем наверняка, что уже в 1606 г., во времена Шуйского, за ней благополучно закрепляется некое мужнино наследство.
Судя по письму Ксении Борисовны к своей двоюродной бабке, в 1609 г. она продолжала жить в Москве. Ксения называет ее мирским публичным именем Стефанида и расспрашивает, как мы помним, о здоровье сына и невестки — это позволяет думать, что овдовевшая боярыня жила вместе с ними и еще не успела сделаться монахиней. Если Иван Семенович из письма царевны-инокини и в самом деле не кто иной, как Иван Семенович Куракин, то для него это время всеобщей смуты — период воинского, да и житейского успеха. Он близок к новому царю, одерживает победы над сторонниками Лжедмитрия II и активно участвует в военных предприятиях Михаила Скопина-Шуйского (ум. 1610). К немалым наследственным угодьям князя, часть из которых
