И в Приморье преобладало скорбное чувство. Национал-либеральный писатель Сильвио Бенко оставил нам повествование об отправке из Триеста и августа 1914 г. 4300 солдат 97-го полка, свидетелем чего он был, находясь в толпе: «Отряд шумел, топчась на месте с отбывающими на фронт, которые выстраивались в колонну. Но не все. Кто-то не мог оторваться от плачущих на его груди детей, цеплявшихся за него; кто-то — от женщины, схватившей его руку с судорожной силой от избытка чувств. Толпу теснили вновь прибывающие. Фатальность гасила боль. Таким образом происходило „праздничное“ отправление 97-го полка»[135].
Увидев солдат, идущих в украшенных цветами кепках, которые носили главным образом словенские мужики из сельской местности, одна женщина произнесла свое мрачное предзнаменование: «Они уже несут на себе венки мертвых; мы никогда не увидим их снова!»[136]
Однако в записках солдат из Венеции-Джулии, Фриули и Истрии отражается не только отчаяние тех, кто был оторван от своих близких и сталкивался с риском смерти. Среди солдат, что уходили первыми, иногда встречается даже восторг: у тех, кто садясь в военные составы, проклинал «кузенов» хорватов и словенцев — сербского врага и его русского союзника, с которыми на протяжении десятилетий происходили национальные столкновения Габсбургской монархии[137]. Становившимся глобальным конфликт переплетался с региональной напряженностью, заимствуя там силы. В течение нескольких часов после объявления войны с Сербией через Триест проходило шествие ликующих людей. Патриотические демонстрации сразу же обратились против местных славян: произошло много нападений на словенские учреждения и лавки[138]. Даже представители рабочего класса присоединились к маршам в поддержку Австрии, выступая против словенцев. Национал-либералы и про-итальянские ирредентисты также вышли на площади, ошибочно убежденные, что скоро Италия также встанет на сторону империи и что они, наконец, рассчитаются с сербским врагом[139]. Ненависть и антиславянский расизм собирали воедино различные политические позиции, придавая особый смысл войне этих итальянцев в Австрии. Заметим, что совершенно аналогичный, но зеркальный энтузиазм проявился у словенских солдат австрийского Приморья, призванных сражаться против Италии после мая 1915 г.: в ненависти к итальянцам (чающим словенские территории) они находили лучшую мотивацию для военной борьбы[140].
Дух, с которым уходили на фронт, не был одинаков: даже дневники солдат, призванных с первой общей мобилизацией, выражают, прежде всего, страх неизвестности, лишь частично облегченный (напрасным) ожиданием того, что война скоро закончится. При этом, австрийские итальянцы все-таки проявили усердие, откликнувшись на всеобщую мобилизацию в июле 1914 г. У них превалировали чувство долга, воспитание в повиновении органам власти, подчинение приказу, который не обсуждался, страх перед последствиями акта неподчинения, надежды на скорую победу, а для иных — даже убеждение, что они идут бороться за правое дело защиты Родины[141]. Мотивы были разными, и поэтому, по-видимому, противоречивыми, но в действительности они могли сосуществовать, что отражено в словах Джакомо Соммавиллы, который при отправке на фронт плакал вместе со своими ближайшими родственниками, внутренне борясь с «жестокой бурей»: «Любовь и долг сталкивались. Один голос говорил мне не оставлять в такие критические моменты жену, родителей, дела; другой — о том, что обязанность защищать находящуюся под угрозой Родину требовала от меня немедленного вмешательства»[142].
Несмотря на позитивные сигналы, поступавшие от новобранцев и населения в целом, реакция властей подчеркнула недоверие к «ненадежным» народностям. Именно страх перед их возможными антигосударственными действиями привел, по крайней мере, в австрийской части Двуединой монархии, к немедленному установлению диктаторского режима войны, не имевшего аналогов с другими вовлеченными в конфликт странами. В период с 25 июля 1914 г., даты частичной мобилизации против Сербии, и 1 августа, император подписал примерно тридцать указов, ознаменовавших приостановление основных гражданских прав (свободы прессы и убеждений, свободы ассоциаций и собраний, неприкосновенности места жительства и т. д.), а также перерыв деятельности парламента и всех провинциальных сеймов[143]. К этому добавилось расширение военной юрисдикции, которой гражданские лица также подчинялись за преступления «против военного потенциала государства» и за политические преступления[144].
Для надзора за милитаризацией и контроля над тылом в Военном министерстве был создан секретный (и не имеющий правовой основы) орган под названием Бюро по наблюдению за войной (Kriegsuberwachungsamt). Его обязанности были обширны и варьировались от контроля за осуществлением специальных мер до контроля за частными коммуникациями и прессой, от интернирования подозреваемых до размещения беженцев и т. д.[145] С передачей обширных исполнительных функций к военной власти гражданская администрация перешла в подчиненное положение. Военные теперь взяли под контроль общественную жизнь и использовали ее в пику гражданским органам, которые считались неспособными решить в корне национальные проблемы. Этническая напряженность стала обычным делом, но, прежде всего, под давлением военных мер дистанция между институтами и негерманским населением империи еще больше увеличилось, даже в сельских местностях, где население на самом деле было не чувствительно к ирредентистским призывам. Политические действия военачальников оказались совершенно контрпродуктивными, представляя элемент разрыва политической и национальной структуры монархии и, таким образом, внося значительный вклад в ее окончательный распад[146].
