машина, летящая в открытую пасть грузовика… Я выблёвывала накопленную годами боль. И она, вываливаясь, таяла. Оставался только покой пустоты. Наконец, он заполнил меня, внутри и снаружи. Покой был тёплым и влажным, покачивал и хранил. Я останусь в коконе покоя навсегда.
Глава 9
Воспитанник детского дома обязан: …следить за своим внешним видом: быть чисто и аккуратно одетым, причесанным, в детском доме носить домашнюю форму одежды… (Правила внутреннего распорядка для воспитанников детского дома).
Тёплая субстанция пустоты подтолкнула меня, я вынырнула. Мир был белым и слишком ярким, слепил глаза. Возле меня стоял светлый ангел. Он говорил со мной, но язык его был невнятен. Кажется, там, в пустоте, я позабыла все языки. Я улыбнулась ангелу и нырнула обратно в ватное облако покоя.
Но покоится бесконечно не удалось. Не время ещё. Пришлось вновь обретать себя. Я всплывала не однажды. И каждый раз получала новое воспоминание. Память моя стала похожа на замытый дождями листок-объявление, приклеенный к столбу. Бо̀льшая половина хвостиков понизу оборвана. Лампа операционной слепит глаза. Сверху опускается пластиковая маска, накрывает мне нос и рот… За окном дождь, под ним мокнут качели, под доской скапливается рыжая, выстеленная кленовыми листьями лужа… Я прижимаю к себе девушку с кудлатой головой, мы обе кричим, чужие руки отрывают её от меня, швыряют в кювет… Бледный оттиск голого тела в оконном стекле, черная безликая фигура… Между маячащими в мозгу фрагментами пробелы. Больше всего почему-то беспокоит последний: девушка в снегу – черная фигура. Между ними что-то… Важное. Что? Не помню.
Череда узеньких кроваток. Ведь это уже было у меня? Где-то… Когда-то… Значит, я вернулась. Куда-то…
Окна. На них решетки. Делят на квадратики серый асфальт и голые стволы деревьев. Ну не совсем голые. Вон, проклюнулись листики. Сорвать, сунуть в рот, пожевать – почувствовать клейкую весеннюю сочность, зеленую даже на вкус. Не получится. Деревья снаружи. Я внутри.
Я уже понимаю, это какая-то больница. Но что здесь лечат? У меня ничего не болит. Но выдают лекарства: «Пей!» Сую в рот, выпиваю воду, показываю пустой рот, выплевываю таблетки в ладонь, прячу под соседский матрас, не свой. Почему? Не знаю. Но помню, что глотать нельзя. Ещё уколы. От них не отвертишься. Одна девушка – её койка у самой двери – всегда знает, когда придет медсестра со шприцами. Прячется в туалете, боится уколов. Но её всегда находят. Тащат в процедурную. Она визжит. Потом возвращается. Плачет. Остальные над ней смеются. Она лежит, свернувшись клубком, бледные икры торчат из-под голубенькой ночнушки, вздрагивают острые плечи. Остальные – ситцевые застиранные халаты, мятые ночные рубашки – стоят вокруг, трясут кровать за спинки, гыкают, взвизгивают, похохатывают, давятся колючим матерком. Ей горе, им радость. Мне всё равно.
Это не какая-то больница. Это психушка. Дурка. Я в дурке. Ну и ладно. Самое мне место. Непомнящей. Отупелой. Неотвечающей. Почти нереагирующей ни на что. Целый день сидящей в кровати, пока не гонят в столовку или в очередь за таблетками. Ноги поджаты, щека на колено, глаза сквозь решетку на улицу.
– Мне кажется, пора. Такой шок будет на пользу. Выведет её… – доносится из коридора.
Сразу понимаю, это про меня.
Дверь, скрипнув, открывается. Но я не поворачиваюсь, по-прежнему смотрю в окно на унылый асфальт и торчащие из него стволы.
– Ленка! – девичий голос, знакомый, но не помню, чей.
– Ленка! – требовательно, и за плечо трясет.
Поднимаю голову. Машка! Ну вроде как. Остриженная. Курчавый барашек. Но Машка же!
В голове завертелось пылевой бурей. Чуть с кровати меня не сдуло. Нет сдуло-таки. Я ноги спустила, а встать на них не смогла. Блеклый прикроватный линолеум подпрыгнул и треснул меня прямо в лоб. Когда очнулась, Машкино лицо нависало знойной африканской луной, глаза хлопали, ресницы гоняли воздух лёгким сквознячком. За луной маячил силуэт. Не медсестра, не врач, какой-то парень или дядька. Тёмный силуэт, черный. Как тот дьявол, что являлся наказывать меня. Наказывать за что?
За убийство!
Я вспомнила! Треск синего шёлка, падающие свечи, прикованный к кровати полуголый червяк, подушка, отражение в окне – смазанный подмалёвок на черном холсте. Дыры в памяти затянулись. Всё встало на место.
Но Машкин рассказ поверг меня в сомненья. В очередной раз. Они, эти гады, что затолкали нас в фургон, не дострелили ее. Мужик швырнул беспамятную Африку лицом в кювет. Она упала, кудри ореолом раскинулись по снегу. Волосы её и спасли. В темноте убийца промахнулся, пуля только скользнула по макушке, взрезая кожу, черепушку не пробила. Машка отделалась контузией. Пришла в себя, выползла на дорогу. Тут ей повезло. Она, вообще, везучая, Африка моя родная. Охотники в город возвращались. Полный джип суровых мужиков с ружьями. Фары высветили что-то на обочине. Что-то? Кого-то? На одном месте на четвереньках топчется, падает, под брюхом темное пятно натекает. Зверь? Подранок? Остановились, а это девка. Девчонка, в кровище перемазанная. Вот вам и подранок. Криминал на большой дороге. Отвезли в больницу. А утром, как Машка глаза разлепила, обнаружила рядом парня на табуреточке, полицейского, что за показаниями явился. Того самого, что прямо сейчас молча маячил за Машкиным плечом в моей психпалате. Байбаков его фамилия. Глеб Байбаков, следователь убойного отдела. Ну ладно, нет таких отделов, это всё киношники придумали. Звучит убедительно, стильно. Нет, так нет. Из уголовного розыска. Это-то есть? Ну вот.
Наслушался Байбаков Машкиных рассказов про кукольный дом, про меня, идиотку с чужим лицом, про хирурга-извращенца, только головой покрутил – ясен пень, спятила девка, получила пулей по кумполу и рехнулась. Но потом сопоставил то и это: лечёбу мою в косметической клинике, заявление о моем исчезновении, Броненосцем подписанное, Сиротино, где я предавалась любви своей выдуманной, Парушино, куда привез меня фургончик с провисшей крышей… Ну и стрелял же кто-то Машке в голову, не сама же она посреди дороги застрелилась из пальца… Сопоставил и решил не мешкать. И поскакал отряд на врага. Тот дьявол, что выскочил передо мной, был омоновцем при полной амуниции. В общем, повязали всех, кого поймали. Охранников, медпапаш и прочую обслугу – под арест, кукол – по домам, меня – в дурку, хозяина всей этой богадельни – в морг.
А теперь, раз я, вроде, вернулась в реальность, можно меня выписывать и забирать домой. «Приходите в понедельник и забирайте, мы анамнез с эпикризом подготовим» – врачиха сияла, я, оказывается, залежалась, пора и честь знать.
Постойте! Как домой?! Разве мент Байбаков пришел не за тем, чтоб арестовать меня? Я прямо
