сел сам на ту сторону, что отмечена синим бокалом.
Мне достался красный.
– Пей! – поднял свой и залпом вылил в рот содержимое.
Надо ли говорить, что пить я не стала. Смахнула бокал на пол. И схватив металлическую крышку с тарелки, швырнула в голову этому гаду.
Уклонился. Вскочил. Прыгнул ко мне тигром. Вцепился в платье – затрещал шёлк, лопнул. Я выскользнула из тряпочной шелухи. Заметалась, голая, по бетонной коробке. Рык. Грохот рухнувшей ширмы. Кровавые дорожки на его коже от моих ногтей. Плётка в его руках. Удары по моей спине, по бокам. Хлёстко. Но боли не чувствую, мечусь вкруг стола – швыряю, всё что под руку подвернется, в своего преследователя. Сдёрнуть скатерть, швырнуть. Ткань загорается от упавшей свечи. Горящая, накрывает его с головой. Но лишь на мгновенье. Выныривает из неё, воя диким зверем. Прыгает мне на спину, сбивает с ног. Топчет. Тычет кулаками, куда попало. Но только не в лицо. В грудь, в живот. Но не в лицо. Бережёт, сволочь, своё творенье. А мне выбирать нечего – царапаюсь, кусаюсь, бью кулаком по губам. Раскровянить, истерзать! В мозгу гудит, как ветер в печной трубе: «У-у-би-и-ить!»
Но сил недостаточно. Его пальцы на моем горле. Нечем дышать. Кулаки разжимаются – беспорядочно, крыльями бабочки, мелькают ладони. Тащит меня к кровати. Руки мои прикованы к изголовью. Отбиваюсь ногами. В живот – ага, попала, согнулся, зашипел. Падает всем телом на меня. Вот и ноги мои скованны. Могу только выгибаться, плеваться и кричать. Материться. Поливать его самой грязной бранью. Ох, как я, оказывается, могу ругаться!
Но ором ни обуха, ни плети не перешибить.
Он прыгает на моё тело, взбивает его кулаками, как перину. Насилует меня. Жёстко. Боль, впившись в пах, начавшись между моих избитых ног, пронзает зазубренным лезвием, норовит развалить моё тело пополам. Локоть, упертый в моё горло. Перекошенное лицо прямо перед глазами, розоватая слюна, капающая с разбитых губ, хрип: «Сбежать от меня нельзя, Эвелина… Нельзя… Я накажу тебя…»
Теперь я знала о сексе всё. Прошла полный курс. Любовь – нежность, совместное парение в теплом небе. Похоть – жажда подмять, покорить, выпить до дна. Насилие – боль, страх, отвращение, вынужденная покорность. У меня офигенный учитель.
Свернуться клубком под одеялом. Баюкать избитое тело. Каждая жилка, каждая клеточка стонала от боли, плакала и молила: «Забыться! Не чувствовать ничего!» Вот что такое стать Понедельником. Сколько понедельников я выдержу прежде, чем привяжу к шее колготки? За неделю заживут синяки и ссадины, зарубцуются порезы души. И снова на меня обрушится кошмар. Ждать и терпеть, жить от кошмара до кошмара. Ходить в столовку, смотреть в окно. На сколько меня хватит?
Провалявшись весь день, к вечеру я все-таки поднялась. Поползла в душ, села на пол под теплыми струями.
***
Вернувшись в комнату, сразу увидела его. Оно лежало на кровати. Синее платье. Нетронутое. Синий шёлк шептал: «Шутиш-ш-шь? Каж-ж-ждый день – понедельник. Вс-с-сегда. Навс-с-сегда».
Теперь всегда будет понедельник. Пока не убьет меня. Не загонит в петлю.
«С-с-сме-е-ерть!» – завыло в голове. Там, в голове, больше ничего не оставалось, пустыня – каменное серое плато – и над ним истерично голосит спятивший ветер: «С-с-сме-е-ерть!»
Долго ждать не пришлось. Хлопнула дверь, дунуло скознячком по босым ногам. Он вышел из-за ширмы. Сел.
– Пей!
Не поднимая глаз, поднесла бокал к губам, сделала большой глоток.
– Ты поняла, Эвелина? Убежать от меня нельзя.
Я кивнула низко опущенной головой.
– Но ты плохо поступила. Я должен тебя наказать.
Он лихо махнул в рот содержимое своего бокала. Закашлялся. Схватился за горло.
– Сука!
Да! Я – детдомовская сучка. Хитрая, изворотливая, злая!
У меня получилось! Быстро впрыгнув в ненавистное платье, понеслась в подвал. Я почти бежала. Прыгала через ступеньку, подобрав подол. Стол, бокалы… Высыпать в синий содержимое моей пудреницы. Да-да, она благополучно дождалась меня за рамой репродукции в сортире. Высыпать и размешать мизинцем. И занять стул с другой стороны. Катать в ладонях красный бокал.
Вздернув голову, пустила в перекошенную морду струю вина, которое держала во рту. Швырнула бокал, багровым расцвела его грудь. Вскочила. Он бросился ко мне, схватил, разрывая шёлк платья. Но сил уже не хватало. Ядерная смесь, накопленная ещё там, в студии с окном на рыжие клены, работала быстро. Его качало. Схватил меня за горло – пальцы холодные, липкие. По вискам пот. Я толкнула его. И он упал. Упал на спину. Завозился жуком, суча лапками. Но перевернуться не смог. Подхватив подмышки, потащила. Сопротивляется, зараза, извивается червем, сипит: «С-с-сука!» Тяжёлый. Еле затянула на высокую кровать. Руки и ноги в наручники. Готово. Села рядом отдышаться.
Нет, нельзя. Остановлюсь – передумаю. Не то, что пожалею эту мразь, просто испугаюсь. Не дойду до конца. Попробую сбежать. И всё пойдет на следующий круг.
Последний раз посмотреть. Он уже в отключке, лицо разгладилось, глаза блуждают. Где он сейчас? Может, в студии готовит мне ужин, рассказывает забавную историю. Или сидит за столом, плачется перед неведомой Эвелиной. Или гоняет по бетонному коробу очередную красноголовую жертву. Провожу пальцем по бледной щеке. Не для того, чтобы запомнить. Чтобы забыть.
Прощай, Олег.
Впервые за долгое время называю его по имени. И в последний раз.
Прощай, Олег.
Подушка накрывает лицо. Оно исчезает навсегда. Я чувствую ладонями, как из тела уходит жизнь.
Из меня тоже что-то уходит. Вытекает. Воля? Сила? Жизнь? Я таю. Меня всё меньше.
Роняю подушку на пол. Ухожу, не оглядываясь. Не обращая внимания, на то, что рваное платье свалилось. Просто перешагиваю синюю тряпку. Иду голой по кукольному дому. Голой, пустой. Я вытекла вся. Нет больше Ленки Лейкиной. Она умерла в бетонном подвале. Посреди узенькой комнатки у глухого окна стоит убийца. Отражается в черной амальгаме заоконной ночи – белое лицо, скорбные складки у рта, багровый нимб надо лбом.
Я – убийца. Я больше не человек. Мне нет места на земле. Дьявол заберёт меня.
Дьявол не заставил себя ждать. Створка двери отскочила, ударившись в стену, и в проеме возник Он. Дьявол был чёрный, без лица. Вытянул тонкую лапу ко мне и заорал:
– На пол!
И тогда заорала я. Крик жёг мне горло. Он вываливался кусками, жёсткими, колючими. Куски резали гортань. Каждый вопль выносил часть меня, часть прожитого мной времени, опустошая нутро моей души. Сгустки времени, сгустки реальности. Вылетел червяк, прикованный к кровати, потом висящая под окном куколка, весь этот заповедник страха, Машкино тело, брошенное в придорожный снег, белые лампы операционной, детдомовские узенькие кроватки,
