– Фома Фомич велел быть сюда; сами вослед идут, – отвечалскорбный Гаврила, – мне на экзамент, а он…
– Плясал-с, – отвечал Гаврила плачевным голосом.
– Плясал! – вскрикнул в ужасе дядя.
– Пля-сал! – проревел Фалалей всхлипывая.
– Дорезали! – вскрикнул дядя, – пропала моя голова! – иобеими руками схватил себя за голову.
– Фома Фомич! – возвестил Видоплясов, входя в комнату.
Дверь отворилась, и Фома Фомич сам, своею собственноюособою, предстал перед озадаченной публикой.
VI
Про белого быка и про комаринского мужика
Но прежде, чем я буду иметь честь лично представить читателювошедшего Фому Фомича, я считаю совершенно необходимым сказать несколько слов оФалалее и объяснить, что именно было ужасного в том, что он плясалкомаринского, а Фома Фомич застал его в этом веселом занятии. Фалалей былдворовый мальчик, сирота с колыбели и крестник покойной жены моего дяди. Дядяего очень любил. Одного этого совершенно достаточно было, чтоб Фома Фомич,переселясь в Степанчиково и покорив себе дядю, возненавидел любимца его, Фалалея.Но мальчик как-то особенно понравился генеральше и, несмотря на гнев ФомыФомича, остался вверху, при господах: настояла в этом сама генеральша, и Фомауступил, сохраняя в сердце своем обиду – он все считал за обиду – и отмщая занее ни в чем не виноватому дяде при каждом удобном случае. Фалалей былудивительно хорош собой. У него было лицо девичье, лицо красавицы деревенскойдевушки. Генеральша холила и нежила его, дорожила им, как хорошенькой, редкойигрушкой; и еще неизвестно, кого она больше любила: свою ли маленькую,курчавенькую собачку Ами или Фалалея? Мы уже говорили о его костюме, которыйбыл ее изобретением. Барышни выдавали ему помаду, а парикмахер Кузьма обязанбыл завивать ему по праздникам волосы. Этот мальчик был какое-то странное создание.Нельзя было назвать его совершенным идиотом или юродивым, но он был до тогонаивен, до того правдив и простодушен, что иногда действительно его можно былосчесть дурачком. Он вмешивается в разговор господ, не заботясь о том, что ихпрерывает. Он рассказывает им такие вещи, которые никак нельзя рассказыватьгосподам. Он заливается самыми искренними слезами, когда барыня падает вобморок или когда уж слишком забранят его барина. Он сочувствует всякомунесчастью. Иногда подходит к генеральше, целует ее руки и просит, чтоб она несердилась, – и генеральша великодушно прощает ему эти смелости. Он чувствителендо крайности, добр и незлобив, как барашек, весел, как счастливый ребенок. Состола ему подают подачку.
Он постоянно становится за стулом генеральши и ужасно любитсахар. Когда ему дадут сахарцу, он тут же сгрызает его своими крепкими, белыми,как молоко, зубами, и неописанное удовольствие сверкает в его веселых голубыхглазах и на всем его хорошеньком личике.
Долго гневался Фома Фомич; но, рассудив наконец, что гневомне возьмешь, он вдруг решился быть благодетелем Фалалею. Разбранив сперва дядюза то, что ему нет дела до образования дворовых людей, он решил немедленнообучать бедного мальчика нравственности, хорошим манерам и французскому языку.«Как! – говорил он, защищая свою нелепую мысль (мысль, приходившую в голову ине одному Фоме Фомичу, чему свидетелем пишущий эти строки), – как! он всегдавверху при своей госпоже; вдруг она, забыв, что он не понимает по-французски,скажет ему, например, донн`е му`а мон мушуар – он должен и тут найтись и тутуслужить!» Но оказалось, что не только нельзя было Фалалея выучитьпо-французски, но что повар Андрон, его дядя, бескорыстно старавшийся научитьего русской грамоте, давно уже махнул рукой и сложил азбуку на полку! Фалалейбыл до того туп на книжное обучение, что не понимал решительно ничего. Малотого: из этого даже вышла история. Дворовые стали дразнить Фалалея французом, астарик Гаврила, заслуженный камердинер дядюшки, открыто осмелился отрицатьпользу изучения французской грамоты. Дошло до Фомы Фомича, и, разгневавшись,он, в наказание, заставил учиться по-французски самого оппонента, Гаврилу. Вотс чего и взялась вся эта история о французском языке, так рассердившаягосподина Бахчеева. Насчет манер было еще хуже: Фома решительно не могобразовать по-своему Фалалея, который, несмотря на запрещение, приходил поутрам рассказывать ему свои сны, что' Фома Фомич, с своей стороны, находил ввысшей степени неприличным и фамильярным. Но Фалалей упорно оставался Фалалеем.Разумеется, за все это прежде всех доставалось дяде.
– Знаете ли, знаете ли, что он сегодня сделал? – кричит,бывало, Фома, для большего эффекта выбрав время, когда все в сборе. – Знаетели, полковник, до чего доходит ваше систематическое баловство? Сегодня онсожрал кусок пирога, который вы ему дали за столом, и, знаете ли, что он сказалпосле этого? Поди сюда, поди сюда, нелепая душа, поди сюда, идиот, румяная тырожа!..
Фалалей подходит плача, утирая обеими руками глаза.
– Что ты сказал, когда сожрал свой пирог? повтори при всех!
Фалалей не отвечает и заливается горькими слезами.
– Так я скажу за тебя, коли так. Ты сказал, треснув себя посвоему набитому и неприличному брюху: «Натрескался пирога, как Мартын мыла!»Помилуйте, полковник, разве говорят такими фразами в образованном обществе, темболее в высшем? Сказал ты это иль нет? говори!
– Ска-зал!.. – подтверждает Фалалей, всхлипывая.
– Ну, так скажи мне теперь: разве Мартын ест мыло? Гдеименно ты видел такого Мартына, который ест мыло? Говори же, дай мне понятие обэтом феноменальном Мартыне!
Молчание.
– Я тебя спрашиваю, – пристает Фома, – кто именно этотМартын? Я хочу его видеть, хочу с ним познакомиться. Ну, кто же он?Регистратор, астроном, пошехонец, поэт, каптенармус, дворовый человек –кто-нибудь должен же быть. Отвечай!
– Дво-ро-вый че-ло-век, – отвечает наконец Фалалей,продолжая плакать.
– Чей? чьих господ?
Но Фалалей не умеет сказать, чьих господ. Разумеется,кончается тем, что Фома в сердцах убегает из комнаты и кричит, что его обидели;с генеральшей начинаются припадки, а дядя клянет час своего рождения, просит увсех прощения и всю остальную часть дня ходит на цыпочках в своих собственныхкомнатах.
Как нарочно случилось так, что на другой же день послеистории с Мартыновым мылом Фалалей, принеся утром чай Фоме Фомичу и совершенноуспев забыть и Мартына и все вчерашнее горе, сообщил ему, что видел сон про белогобыка. Этого еще не доставало! Фома Фомич пришел в неописанное негодование,немедленно призвал дядю и начал распекать его за неприличие сна, виденного егоФалалеем. В этот раз были приняты строгие меры: Фалалей был наказан; он стоял вуглу на коленях. Настрого запретили ему видеть такие грубые, мужицкие сны. « Яза что сержусь, – говорил Фома, – кроме того, что он по-настоящему не должен бысметь и подумать лезть ко мне со своими снами, тем более с белым быком; кромеэтого – согласитесь сами, полковник, – что такое белый бык, как недоказательство грубости, невежества, мужичества вашего неотесанного Фалалея?Каковы мысли, таковы и сны. Разве не говорил я заранее, что из него ничего невыйдет и что не следовало оставлять его вверху, при господах? Никогда, никогдане разовьете вы эту бессмысленную, простонародную душу во что-нибудьвозвышенное, поэтическое. Разве ты не можешь, – продолжал он, обращаясь кФалалею, – разве ты не можешь видеть во сне что-нибудь изящное, нежное,облагороженное, какую-нибудь сцену из хорошего общества, например, хоть господ,играющих в карты, или дам, прогуливающихся в прекрасном саду?» Фалалей обещалнепременно увидать в следующую ночь господ или дам, гуляющих в прекрасном саду.
