США, стран Антанты и Германии, а также последовавшая блокада со стороны четверки Центральных держав подорвали рынок для сбыта российского зерна. В то же время большевики проводили «реквизицию хлеба» для прокорма Красной армии и городских рабочих; термин «реквизиция» являлся, по сути, эвфемизмом, за которым скрывалось насильственное изъятие у крестьян «излишков» зерна. Многие крестьяне отвечали на продразверстку тем, что возделывали лишь крохотные клочки земли, обеспечивавшие их минимальные потребности. К 1920 году почти половина площадей годной под распашку земли в России заросла и одичала. Засуха 1920 и 1921 годов привела к двум неурожаям подряд, и последовала катастрофа. Молодое большевистское правительство оказалось совершенно не готово к решению огромной проблемы, с которой столкнулось. Кроме того, Гражданская война, обострившаяся из-за истощения запасов продовольствия, ослабила транспортную систему и ограничила возможности правительства для распределения продовольствия именно в тех районах, которые больше всего в нем нуждались[168].
Голод охватил тридцать пять губерний России, где проживало около двадцати пяти миллионов человек. В некоторых голод затронул 90 % населения, причем значительному количеству людей грозила смерть. В некоторых районах от голода погибли почти 95 % всех детей в возрасте до трех лет и почти треть детей старше трех лет. Слухи о каннибализме и о массовых захоронениях, а также ужасающие фотографии детей со вздутыми животами, в лохмотьях, с безучастными лицами потрясли мир и заставили его действовать[169].
В Соединенных Штатах «Друзья Советской России» (ДСР) – левая организация, тесно связанная с Рабочей партией Америки (подпольной предшественницей коммунистической партии США), – обратились к многочисленным представителям рабочего движения, а также к женщинам всех сословий. Они призывали их проявить сочувствие и человеколюбие, а заодно выразить солидарность с пролетарской республикой: «Русские женщины и дети не должны гибнуть из-за того, что империализм требует новых жертв», – говорилось в выпущенной ДСР брошюре, где были помещены душераздирающие фотографии (в том числе несколько фото, позаимствованных у квакеров), показывавшие истощенных, несчастных детей[170]. ДСР не замедлили указать на то, что правительство США неспособно к решительным действиям и потому они адресуют свои призывы непосредственно частным лицам. Квакеры же воздерживались от каких-либо заявлений политического характера и говорили исключительно о самом кризисе, масштабы которого представлялись почти неизмеримыми.
Сотрудница АКДСО Анна Хейнс, вернувшись в США после нескольких месяцев пребывания «в самом сердце охваченной голодом страны», в леденящих подробностях обрисовала картину творившегося в России ужаса:
После того, как увидишь переполненные младенческими трупами повозки, умирающих от истощения прямо на улицах детей и взрослых, разломанную и ржавеющую по обочинам сельхозтехнику, которая ценится в России чуть ли не выше человеческой жизни, быстро теряешь всякое желание следовать всегдашнему обыкновению – начинать разговор с остроты или забавной истории[171].
Примерно годом позже Джессика Смит описывала избушку в одной из «деревень побогаче», где жили четыре женщины и двое детей:
На помосте, где они спят все вместе, лежит с малярией одна из женщин, а рядом скорчился под прохудившимся одеялом мальчик лет двенадцати. Мать снимает одеяло. Лицо у ребенка чудовищно раздутое, ступни распухли так, что увеличились вдвое против обычного, а кости под тонкой рубашонкой выпирают острыми углами. Когда мы спрашиваем, давно ли он так мучится, лицо у него искажается, а тело начинает трястись от судорожных всхлипов[172].
Брайант в «Шести красных месяцах в России» завершала свой рассказ о русских детях призывом спасти их. Хорошо понимая, что многие читатели наверняка окажутся не готовы разделить ее симпатии к большевистской революции, Брайант взывала к их общечеловеческим чувствам: «Какая бы политическая пропасть ни разделяла нас и большинство русских, дети для нас – это всегда дети, в каком бы уголке земли они ни жили»[173].
Именно это настроение стало стержнем «гуманитарного нарратива» (если воспользоваться выражением историка Томаса Лакера), в рамках которого нагромождение фактов может заставить читателей ощутить личную причастность к страданиям простых людей, совершенно им не знакомых. Этот нарратив опирается, во-первых, на массу подробностей, создающих «эффект реальности», и, во-вторых, на присутствие «личного тела», которое существует «как общая связь между теми, кто страдает, и теми, кто может им помочь». Усиливало этот гуманитарный эффект развитие фотожурналистики: по словам Сьюзен Зонтаг, «созерцание бедствий, происходящих в чужой стране, стало существенной частью современного опыта»[174]. В случае России этот гуманитарный дискурс применялся на самых разных фронтах, но особенно часто его использовали в словесных описаниях и шокирующих фотографиях детей, чтобы перекинуть мостик от американцев к будущему России.
Создатели радикального гуманитарного дискурса – который разительно отличался от гуманитарного нарратива, выдвинутого агентствами по оказанию помощи пострадавшим вроде квазиправительственной Американской администрации помощи (ARA) и даже, на первый взгляд, Американского Красного Креста (АКК), – ставили своей целью пробудить сочувствие к советскому режиму, показывая, что, хотя большевики и ставят на первое место благополучие детей и воспитывают их для светлого будущего, лишь американцы располагают в настоящий момент средствами облегчить их страдания. Этот дискурс и послужил главным инструментом, побуждавшим американцев – и в особенности американок – оказывать поддержку большевикам.
Журналистка Мэри Хитон Ворс (одна из немногих американских журналистов, которым разрешили въехать в зону, охваченную голодом), попала в родильный дом, где истощенные матери рожали уже заморенных, на грани смерти, младенцев: «Это были крохотные умирающие скелетики, головы у них дергались из стороны в сторону, и даже во сне они чмокали голодными синими ротиками». Как и тот мальчик, которого описала Смит, это были «призраки детей». И эти дети-привидения словно предупреждали: такими станут и все остальные, если вы не поможете. Пусть вам не нравятся большевики, но ведь дети везде одинаковы, где бы они ни жили. Можно вспомнить знаменитую фразу Джорджа Бернарда Шоу, которую он произнес по поводу своей готовности помогать «вражеским детям» через фонд Save the Children («Спасем детей»): «У меня нет врагов младше семи лет»[175].
Первая мировая война стала важным моментом для наглядной демонстрации «нового американского интернационализма», посредством которого американцы выражали свою единодушную солидарность с невинными жертвами вооруженных конфликтов, происходивших как внутри отдельных национальных государств, так и между ними. Помощь пострадавшим от гуманитарной катастрофы, обрушившейся на Россию, послужила объединяющим лозунгом не только для сторонников большевистской революции, но и для ее противников, а также поводом показать, что такое демократические и религиозные ценности в действии. В годы Первой мировой войны или сразу же после ее окончания был учрежден целый ряд гуманитарных и благотворительных организаций – от еврейского «Джойнта» (Американского еврейского объединенного распределительного комитета) до Американского комитета Друзей на службе обществу (АКДСО) и международного фонда Save the Children («Спасем детей»). Американский Красный Крест (АКК), хотя и был основан раньше, значительно расширил свою деятельность во время и непосредственно после войны. АКК, обычно действовавший в соответствии с внешнеполитическим курсом США, тем не менее, поставлял продукты питания и медикаменты русским детям в Петрограде в то самое время, когда американские военные сражались с войсками большевиков в Сибири. «Джойнт» изначально занимался прежде всего восстановлением еврейских общин, сильно пострадавших от войны и погромов. Эта организация стала важным участником гуманитарной работы, проводившейся на территории России, но ее попытки предоставлять прямую помощь нуждающимся сильно осложнялись тем, что там продолжались нападения на евреев[176].
И британские, и американские квакеры во время войны сформировали международные организации гражданской службы – специально для того, чтобы создать альтернативу военной службе по призыву. Квакеры заявляли: «Наш долг – быть среди наших собратьев, зажигать в них высшие стремления пламенем наших собственных душ», проявляя «дружбу и чистосердечную щедрость». Что важнее всего, квакеры были и остаются убежденными пацифистами: они надеются положить конец тем условиям, в которых разгораются войны. Они верят в «человеческую предрасположенность к добру» и подчеркивают важность «межличностного взаимодействия»[177].
Социальный евангелизм вообще и квакерское богословское учение в частности указывали на то, что люди, стремящиеся покончить с человеческими страданиями, благодаря своим добрым деяниям в той же степени сами обретают спасение, в какой голодные и больные
