В общем, с мамой случился инфаркт. Хорошо, что Жаннин — медик. Она вовремя обнаружила симптомы его приближения и настояла, чтобы поехать в куассонскую больницу. Мы успели — инфаркт случился у мамы в приемном покое, и ее спасли…
Узнав жуткие вести, в Бон-Авиро слетелись все члены нашей семьи. Дедушка привез юриста. Тот сказал, что оптимальный выход — продать Бон-Авиро, с лихвой хватит на все штрафные санкции, но поскольку никто не хочет расставаться с фамильным гнездом, значит, следует взять ссуду в банке под будущие урожаи, используя Бон-Авиро как залог, потому что сумма нужна очень-очень большая. Два года незаконной деятельности плюс прибыль прошлого года! В общем, этот юрист помог и с банком, и снять с меня обвинение.
Долги долгами, но, пожалуй, даже большая беда была в другом — мама очень сильно переменилась после пребывания в куассонской больнице. Вы же понимаете, что наша сложносочиненная семья априорно не могла не быть на устах у всего городка. Бон-Авиро стоит на отшибе, и лишь поэтому мы жили в относительной изоляции от общественного куассонского мнения. Я лишь год проучился в местной школе, моя сестра и братья вообще не переступали ее порог. В кино или за продуктами мы обычно ездили в города по соседству, якобы там все лучше. Родители берегли нас, а мы даже этого не замечали. Единственным нашим другом в Куассоне был Бетрав, всю жизнь безнадежно влюбленный в мою маму. Я впервые почувствовал себя неприкасаемым только в ту предыдущую зиму, которую в одиночестве проводил в Бон-Авиро. Помню, я тогда попытался развеяться, посидеть в баре. Бармен смотрел мимо меня и не слышал заказа. Остальные посетители тоже отворачивались, а за моей спиной шептали отвратительные вещи. В магазине меня обслуживали молча, с каменными лицами. Вслед тоже летел змеиный шепоток. Я рассказывал это Бетраву, он лишь, пожимая плечами, советовал просто в другом месте покупать продукты.
Когда, оформив банковскую ссуду, я через пару дней вернулся из Парижа, оказалось, что Жаннин забрала маму домой намного раньше положенного срока. Мама все время плакала! Вся эта ненависть и презрение куассонцев выплеснулись на маму за те несколько дней, какие она провела в местной больнице.
— Сынок, — сказала она мне сквозь слезы, — прости! Это я виновата: Только я! Я хотела, чтобы у тебя была нормальная семья, потому что думала, что вот-вот умру, а я все живу и живу! Поклянись, что сделаешь то, о чем сейчас попрошу.
Мне стало страшно.
— Мамочка, пожалуйста, живи! И не вздумай меня просить о чем-то таком, что… — Я вздрогнул — она рассмеялась!
— Глупый! Я сейчас хочу жить, хочу как никогда раньше! Я должна все исправить. Но мое сердце износилось и мне нужно новое! Поклянись, что ты достанешь его мне.
— Хорошо, мама. — Я испытал облегчение.
— Нет, поклянись! Возьми Библию и поклянись на ней.
И я поклялся на Библии. Я потом много раз думал, что надо было сразу сказать «клянусь», а не просто «хорошо». Хотя, положа руку на сердце, я не настолько религиозен и был готов нарушить даже такую клятву, когда после первого же обследования стало ясно, что маме просто-напросто не перенести подобную операцию. Мы уговаривали ее все, и Бертрав. Но она как обычно сказала:
— Вы же знаете, какое у меня сердце. Вовсе не исключено, что я просто раньше умру, чем дождусь сердца донора.
В очередь на донорское сердце ее тоже не хотели ставить, но и врачей она убедила тем же доводом. Но она дождалась! Кардиохирург отговаривал ее даже перед самой операцией, но она стояла на своем и заявила, что готова подписать любые бумаги, чтобы не обвинили хирурга, если что, потому что абсолютно уверена, что выдержит и проживет еще долго. Бумаги принесли. Хирург смотрел, как она их подписывает, а потом сказал:
— Мадам, вы сами подписали свой смертный приговор.
Мама рассмеялась…
— Операция сожрала последние деньги, — помолчав, продолжил Марк. — Я должен всем: отцу, дедушке, Бетраву, не говоря уже о банке — имение пришлось закладывать второй раз. Надо было тогда еще продать!
— Виноградники перестали давать урожай?
— Да прекрасный был урожай! Только я не смог его продать. В последний момент выяснилось, что кроме лицензии я должен был заново регистрировать этикетки. А они были все уже наклеены. Оптовик отказался. Ну не успевал я их к сроку переоформить, отпечатать и наклеить второй раз! Опять неустойка. Хорошо хоть вино я ему до этого не отправлял, а то бы опять его лишился. Бутылок полный подвал! С неправильными этикетками…
— Вы так их и не переоформили? Он махнул рукой.
— К черту! Продам имение вместе с этим вином. Пусть новый хозяин сам и разбирается.
— А ваши родственники не хотят вам помочь?
— Боже! — Марк схватился за голову. — Неужели вы до сих пор не поняли, что в Бон-Авиро вложены все деньги всей моей семьи! Вплоть до Бетрава. А у него есть и своя семья. А вся моя семья уже два с лишним года пытается заниматься виноделием. Но никто из нас не умеет! Все наши потуги только быстро довели Бон-Авиро до разорения. И нас — тоже… Мы горожане, а чтобы заниматься вином, нужно…
— Простите, что перебиваю, но ведь именно эту черту хотела исправить в вас ваша мама? И выгнала отсюда вторую семью своего мужа, желая изменить общественное мнение?
— С чего вы взяли?
— Иначе бы за ней ухаживала не Лола, а кто-нибудь из ваших сложносочиненных родственников. И вы бы сейчас тоже не пребывали в таком одиноком отчаянии.
— Вы правы, но лишь наполовину. Мама никого не выгоняла, она просто попросила. Она всегда любила всех, и все ее любили, поэтому никто не стал спорить. Все уехали. Мы ездили к ним Париж, а они сюда больше не приезжали.
— Даже на похороны?
— Маму похоронили в Париже. Рядом со всеми Дени. Маме на этом кладбище очень нравилось, и она всегда говорила, что ей тоже хотелось бы лечь там.
— Что ж, ваша мама явно чувствовала, что имение обречено, и ей хотелось быть похороненной в Париже. Поближе к вам.
Он ударил кулаком по столу и вскочил.
— Да что вы вообще понимаете?! Она хотела жить! Жить!..
— Но я же с этим не спорю! Я высказала лишь свое предположение, почему ей хотелось… э-э-э… Потом, конечно, намного позже!
Он закашлялся, пряча от меня глаза, поблуждал взглядом по сторонам.
— О, почти три ночи! Я вас, наверное, совершенно заболтал. Пойду приготовлю вам постель. — Встал, заторопился к лестнице. — Потом помогу подняться вам. А вы, пожалуйста, ничего здесь не трогайте. Просто посидите. Я завтра сам вымою посуду. Никуда она не денется.
Там, где лестница делала поворот наверх, на стене висел большой парный портрет. Плотный мужчина среднего возраста и хрупкая девушка на фоне виноградников до горизонта.
Глава 17,
которая опять сейчас
С моего диванчика этот портрет был виден, но изображение тонуло в тени. Я потянулась к телефону, пододвинула его к себе, набрала номер.
