ты напечатаешь что-нибудь.
Кембридж, 21 октября 1923 г.
Дорогая Мама!
Сегодня я основательно занялся корреспонденцией и написал штук шесть деловых писем. Последнее письмо от вас я получил дня три-четыре тому назад, и мне было очень интересно услышать, что Семенов с Чернышевыми[45] едут за границу. Мне хотелось бы их всех повидать. Куда собираются Ядвига Ричардовна и Александр Алексеевич? Будут ли они в Англии? Когда выедут?
Я работаю изо дня в день, и ничего особого не произошло. Однообразно и регулярно течет моя жизнь. Записался в шахматный клуб для развлечения. Эмиль Янович очень увлекается шахматами и решает задачи в газетах. Тут устраиваются конкурсы по решению задач, и мы с ним выиграли по книжке. Мне надоело, а он все еще состязается.
Потом собрание кружка нашего, которого я инициатор, – тоже развлечение. Дело идет хорошо, у нас, по-видимому, очень свободная дискуссия. Теперь в Кавендишской лаборатории Крокодил тоже затевает коллоквиум, я выбран в комитет (пять членов), который должен выбирать материал и организовывать дело.
Тут два парня будут работать под моим руководством. Я довольно основательно вошел в работы, которые тут делаются, и меня много треплют. Но это время я мало работаю сам, отвлеченно[46], за книгой. Следовало бы читать факультативный курс, но это как-то не устраивается. Дел много, но я чего-то вял.
Жду твоей книги. Очень рад, что Т. А. Эренфест пришлась вам по душе. Думаю, когда она приедет, то напишет мне…
Очень мне жалко, что Лёня не может наладить со службой, мне не особенно нравится эта кинематография. Ничего из нее не выйдет. Наверное, дело дутое и временное. Но очень трудно придумать теперь, что было бы интересно и хорошо оплачивалось. Я думаю, что педагогика Лёньке не по нутру.
Для меня то, что творится у вас, загадка, и мне совершенно непонятен дух времени, царящий у вас. Насчет твоего переезда к тете Саше мне трудно что-либо сказать, но я думаю, что тебе будет трудно там, и я думаю, лучше тебе не переезжать. Все же на Каменноостровской тебе будет спокойнее и сытнее. Тетя Саша – это очень трудный вопрос. Ведь их там девять человек, и это здорово. Но поддержать такое количество весьма трудно.
Кембридж, 3 ноября 1923 г.
Дорогая Мама!
Я давно не получал от вас писем, и это всегда меня огорчает. За это время у меня была острая тоска. Как мне тут недостает людей и общественной жизни! Чувствуешь себя одиноким. Англичане хороший народ, но я для них чужой, и они для меня чужие. Я перелетная птица, которая прилетела сюда на некоторое время, а потом улетит. И нет у меня гнезда.
И эта комната, в которой я живу, – маленькая, заваленная книгами и бумагами, так что негде походить, когда думаешь, как я привык. Мне она противна, противны обои на стене, такие, которыми мы обыкновенно оклеиваем стены в передней… Портрет Эдуарда VII с растопыренными ногами и королева Александра[47] с длинным шлейфом мне еще больше портят настроение. Я скучаю по нашей гостиной, по картинам.
Вот я тут два с половиной года. В научной жизни окреп и развился, но что я получил для души? Мне некуда пойти в семью, поболтать, поострить (семейная наша слабость). И языка я не знаю. Люди тут чопорные. Весь интерес в спорте и погоде. Разговор скучный, не откровенный и замкнутый. Все как будто боятся сказать что-либо непозволенное или глупое и потому предпочитают ничего не говорить. Надо бы заняться языком, да времени нету. Не чувствую я себя тут хорошо.
Я сыт, хорошо одет, но скучно, мама, очень скучно. Но что поделаешь! Я имею полную возможность тут работать. А в наши дни надо чем-нибудь стать и что-нибудь знать. И эта работа, которой я отдаюсь, меня увлекает и дает счастье. Но характер мой испортится, если я буду долго в таких условиях. Но если я приеду домой, то это будет равносильно концу моей работы или, вернее, почти концу, так как мне пришлось бы много преподавать, чтобы зарабатывать. И условия для работы такие, что при той же затрате времени и сил получаешь меньше результатов. Буду ли я себя чувствовать лучше? Пожалуй, нет. Ибо все же работа моя – это центр жизни, а все остальное – оно необходимо до известной степени, но все же еще пару лет можно потерпеть. Но, дорогая моя, пиши мне чаще! Почему Ольга Конрадовна не пишет? Давно я не получал от нее писем. Ты не знаешь, как мне нужны ваши письма…
Кембридж, 15 ноября 1923 г.
Дорогая Мама!
Я очень рад, что присланные фунты оказались вам кстати.
У меня за это время продвинулась работа довольно значительно вперед, и виден уже конец.
Ты недовольна моим коротким письмом, но, дорогая моя старуха, тебе трудно угодить. Ты мне пишешь, чтобы я писал хоть короткие письма, но чтобы писал регулярно. Я и постарался это исполнить, но теперь требования повышаются. Тут в Лондоне продают твою книгу «Живая вода»[48] и мне подарили один экземпляр. Я почитываю сказки на сон грядущий и тебя вспоминаю. И горжусь, что мать моя писательница.
Мне очень приятно, что вы сошлись с Т. А. Эренфест. Жду с нетерпением, когда она мне расскажет про ваше житье-бытье. В конце ноября собираюсь съездить в Манчестер, наполовину по делу.
Погода тут мерзкая. Зима, но не настоящая хорошая зима, а – осень. Дождь, ветер, туманы, пронизывающий холод. Ты опять, боюсь, не будешь довольна моим письмом, но, дорогая моя, что поделаешь! Вот не пишется, да и только. Ну, крепко тебя целую, так крепко, чтобы скомпенсировать сухое письмо…
Кембридж, 25 ноября 1923 г.
Дорогая Мама!
Все это время страшно много работаю. Во-первых, опыты здорово продвинулись вперед. Во-вторых, у меня два доклада, один – 27 ноября, другой – 12 декабря. Надо начать писать свои работы, это очень длинное и скучное дело. К тому же [еще] маленький теоретический подсчет, который мы собираемся опубликовать с одним физиком здесь.
За работой я забываю о том. что творится на земном шаре. В перерыве между работой почитываю твои рассказики в «Живой воде», хотя они и написаны для несколько более молодых людей, чем я, но [они] меня забавят, так как подбор очень мил.
Сегодня с неким господином Фейгальсоном, заведующим объединенным аккумуляторным заводом, который приезжал ко мне в Кембридж, послал тебе флакон «Пармской фиалки», который уже давно лежит у меня, будучи привезен для
