ген одиночества? И не передается ли это одиночество по наследству? А может, дело в каком-то родовом проклятье? И что больше повлияло на судьбы этих женщин — предначертание, или история страны, в которой им выпало родиться, или и то и другое вместе? И не было у нее ответа на эти вопросы.
* * *
Где бы Анна ни жила, всегда было таю окно, а за ним — деревья. Словно это было одно и то же окно и одни и те же деревья. А напротив были другие окна. Иногда дальше, но чаще всего — ближе. А когда двор оказывался узким в плечах — то совсем близко.
Если противоположный дом находился далеко, то по вечерам можно было рассматривать узор, образуемый освещенными окнами.
И каждый раз он был новый. По ночам всегда оставались бодрствовать хотя бы два-три окна, не давая всему остальному дому окончательно раствориться в темноте, выпасть из пространства вместе с беззащитно спящими людьми.
Иногда окна смотрели прямо в окна. И можно было видеть чужой стол под абажуром сквозь ткань которого, словно зерна, просвечивали лампочки, и чужих людей вокруг стола, но кино это было однообразным, скоро приедалось, и хотелось занавеситься от него чем, то более основательным, чем шторы. Поэтому она всегда с нетерпением ждала весну. Тогда начиналось самое волнующее.
Сначала на голых ветвях появлялась тонкая сетка. И первые дни даже непонятно было, какого она цвета: просто изображение за окном теряло резкость. Потом с изображением становилось еще хуже, и однажды утром двор оказывался погруженным в нежную зеленоватую дымку. И потом день за днем можно было наблюдать, как листья, все одновременно, разжимают свои маленькие клейкие ладошки. Наконец листва становилась крепкой, глянцевой. И ветер вздымал ее, и тогда тополя показывали всему двору свой нежный серебристый испод.
И шторы в эти месяцы можно было совсем не задергивать.
Осенью все повторялось в обратном порядке. Листья тополя жухли и собирались в кулачок, точно готовились к самому худшему. В березах и осинах начинали все явственней сквозить терпкие карминно-красные и горьковатые желтые нити. И свитерок получался пестрый, ласковый и ноский. Во всяком случае, в ту осень было именно так.
Ее новый двор оказался не в родном ее городе, а в Москве, потому что после окончания университета возвращаться под крыло родителей, в Питер, ей не захотелось. Анна поступила в аспирантуру, на кафедру советской литературы, и сняла маленькую квартирку неподалеку от метро «Парк культуры»: общежитием она уже была сыта по горло.
Эту роскошь, квартиру почти в центре и у самого метро, она могла себе позволить, потому что устроилась почасовиком в Институт иностранных языков, а потом начала там же вести семинар по русской литературе начала века.
И еще не гарантированный, но вполне ощутимый доход приносили публикации критических обзоров и рецензий на книги.
Аспирантуру свою она закончила, а работать в институте осталась. Еще летом ее, как одного из авторов толстого литературного журнала, включили в список участников конференции по вопросам современной прозы, ежегодно проходившей в Пицунде. Советская власть и на излете своем старалась литературную малопредсказуемую братию подкармливать и из виду не выпускать. А чем эта братия занималась на этих конференциях и симпозиумах, кажется, никого уже особенно не волновало: главное, что чиновник в Министерстве культуры или Союзе писателей поставил галочку против выполненного мероприятия.
Поездка намечалась на конец ноября, что ее очень даже устраивало: в эти дни хозяйка квартиры, сотрудница советского торгового представительства в одной из дружественных стран, приезжала на месяц в отпуск. Значит, обитать где-то на стороне придется меньше на десять дней. Хорошо.
В конце ноября кое-какие листья еще цеплялись за ветки, точно утопающие, но ветер бил их по рукам и сносил на землю, во влажное осеннее месиво. И она, выходя в темень после работы и пряча лицо от хищного косого дождя, все повторяла скороговоркой строчку из какого-то несуществующего стихотворения: «Дожить бы до двадцать второго, до двадцать второго числа!»
Ну да, а там и ночь пойдет на убыль, а потом Новый год и, глядишь, весна уже не за горами. Только все это — после двадцать второго декабря. А граждане из демисезонной одежки уже начали перепаковываться в зимнюю, но снег, самое светлое из всего, на что теперь можно было рассчитывать, все не выпадал.
Однако светлое случилось как бы само собой, когда самолет сначала приземлился в аэропорту города Сухуми, а потом пару часов «Икарус» вез ее по субтропическому раю, обжившему всю прибрежную полосу.
По дороге она не сводила глаз с моря, то и дело возникавшего в просветах между деревьями. На линию гор, любовно и тщательно повторяющую изгибы тела кого-то невидимого, но явно здесь присутствующего, смотреть уже не было сил. Это было слишком. Хватало и моря, которое длилось и длилось по левую ее руку и таило в своей бесконечности что-то томительное и прекрасное, как объятия, которые никак, никак не могут разрешиться, хотя внутри тебя уже все раскрыто и дыхание сделалось глубоким и спокойным, словно движение воды в толще этого моря.
И даже не верилось, что такая избыточность всего станет, пусть и ненадолго, повседневностью.
«Икарус» дальше городка Пицунда не ехал, и пришлось пересесть на что-то совсем уже местного значения, маленькое и пропахшее бензином. Но теперь все было совершенно не важно. В этой вытянутой лодочкой долине, зажатой между выпукло сверкающим на солнце морем и нежно-розовыми, как любовный укус, заснеженными вершинами гор, она испытала приступ совершенно неведомого ей наслаждения, когда пропитанное йодом и солью пространство проникло в нее через все поры тела и перемешалось с кровью, и кровь закипела шампанскими пузырьками так чудесно и небывало, что слезы сами выступили на глазах.
Высокий белый корпус, в котором она должна была жить, находился почти на самом берегу небольшого мыса, на отшибе от остальных белоснежных прибрежных строений. Впереди было только море и ничего, кроме моря. И взгляд мог свободно, точно брошенный в горизонтальный колодец камень, падать и падать, к ужасу и восхищению все никак не достигая дна.
И от этого нескончаемого полета голова немного шла кругом.
В холле, у стойки администратора, уже толпились участники конференции. Кто-то прилетел сегодня, ее рейсом, кто-то накануне. Приветствовали друг друга, знакомились с новенькими, регистрировались. Она взяла ключ от своей комнаты на седьмом этаже и пошла к лифту.
Окно Анниного номера на седьмом этаже пятнадцатиэтажного корпуса смотрело на море и горы одновременно. Она бросила сумку и сразу же
