многочисленными ножевыми ранениями и травмой головы. Погибший опознан, им оказался девятнадцатилетний студент колледжа С., пропавший неделей ранее. Подозреваемые задержаны, ведется следствие».
Озноб скручивает мышцы, из груди вырывается стон, мокрое полотенце ложится на лоб, я всхлипываю.
«…Я недавно был на его концерте…
…У меня нет телефона…
…Я никогда не видел тебя на крыше…
Иди, мне другой дорогой…»
Я не смогу найти Сороку в соцсетях.
Его там нет.
Он… давно умер?!
* * *
23
Тишина забивается в уши и нос, всасывается в кровь, вызывает оцепенение.
Зажившие раны ноют, но я не в силах прочувствовать боль, проснуться, открыть глаза — виной всему бледный фельдшер и мутное содержимое шприца, что он отправил в путешествие по моей вене.
Разум все еще пытается осознать то, чего не может быть, но вокруг уже оживает призрачная реальность прошедшей весны — маленькая комната, заставленная Стасиными сувенирами, пакеты с вещами, пропитанными запахом хлорки, эхо от захлопнувшейся за мамой двери, оборвавшаяся на полуслове истерика и мои бессильно сжатые кулаки.
Я только что перешагнула черту, наговорила маме ужасных вещей, настолько ужасных, что даже она не нашлась с ответом, разочарованно сжала губы, отвернулась и молча ушла.
После стольких лет я наконец отделалась от нее. И осталась одна.
Так мне и надо. Пусть она продолжает жить дальше, а я буду умирать.
Впервые за долгое время натягиваю не больничную одежду, а любимый спортивный костюм, заждавшийся меня в пыльном шкафу, медленно опускаюсь на пол и понимаю вдруг, что не могу плакать.
За окном завывает мартовская метель, на кухне гудит и кашляет древний холодильник, тени сгущаются, квартира погружается во мрак.
Загорается голубоватый экран телефона, я вздрагиваю, но заставляю себя прочитать сообщение, пришедшее словно из далекого прошлого.
«Привет, Влада. Ты не берешь трубку, и, в общем, я тебя понимаю. Я не буду говорить о произошедшем — не потому, что не хочу, а потому… что еще не время. Но ты останешься в курсе того, как я живу и чем дышу. Я ничего не жду, просто помни, что ты всегда можешь ответить».
За текстом следует вереница фото — припорошенная снегом брусчатка набережной и следы, оставленные грязными ботинками, тлеющая сигарета в длинных пальцах, бродячие городские коты на сломанных скамейках и черные птицы над серыми скатными крышами. Одиночество, тоска и любовь Паши ко всему, что окружает. Все как обычно. Все хорошо.
— Почему ты не забываешь обо мне, черт тебя подери. Почему ты не мучаешься? Что тебе нужно?!! — рычу я, задыхаясь и ненавидя себя за внезапную радость и облегчение, принесенное Пашиным сообщением.
Я не имею на это права.
— Пошел ты… — шепчу непослушными губами и отбрасываю телефон, словно он способен ударить током.
* * *
— Ты зачем поднялась? — восклицает Ирина Петровна, едва завидев меня, и роняет блестящую вилку в раковину. — Как ты? Как самочувствие?
Она выключает воду и пристально всматривается в мое лицо.
— Мне лучше! Намного лучше! — воодушевленно вру и, навалившись на трость, вхожу в кухню. — Что-то готовите? Давайте я помогу…
— Без тебя справлюсь! — Она морщится. — Ох, и напугала же ты нас… Влада, я видела, что ты собрала сумку. Но, может, повременишь пару дней с отъездом? Куда ты в таком состоянии…
Еще один быстрый настороженный взгляд пронзает меня, и давящая тревога возвращается шелестом истлевших газет.
Сорока…
Мой единственный друг Сорока, которого я обрела здесь, кто ты?
Отстраненный и одинокий, заново показавший мне краски жизни и рассказавший простую правду о смерти так, словно действительно принял ее…
Но этого не может быть!
Мне показалось, ведь так? На желтом выгоревшем фото был не он. Я перегрелась на солнышке, не принимала лекарства… да и той злополучной газеты в чулане сегодня, придя в себя после нескольких дней забытья, я не нашла.
Шумно вздыхаю, занимаю стул у окна и непослушной рукой прислоняю трость к подоконнику.
— Да, спасибо, что разгребла завалы в той жуткой комнате. Они там еще от прежних хозяев остались, а я продолжала ее захламлять. Но на неделе мы с Володей все же избавились от старья. Благодаря тебе! — Ирина Петровна ободряюще подмигивает, вытирает руки о кухонное полотенце и прищуривается: — Кстати… Сорока, Сорока… У меня твой вопрос все в голове вертелся, пока я не увидела старую статью. Я вспомнила! На нижнем порядке женщина жила, лет пятнадцать назад ее внука похоронили здесь, на местном кладбище. Мальчишку совсем. Вся деревня тогда пришла ее поддержать. Помню, как его мама проклинала виновников, клялась никогда не прощать, умоляла сына подняться, убивалась… А я в шоке стояла поодаль и удивлялась его необычной фамилии на табличке…
Летнее утро темнеет и плывет, тишина превращается в нестерпимый писк и заглушает голос Ирины Петровны, кровь отравляет тошнота.
Парень по фамилии Сорока, убитый пятнадцать лет назад в Озерках, нашел здесь свой последний приют. А у меня поехала крыша — должно быть, виной тому травма, депрессия и игнорирование назначений врача.
Воспаленный мозг сам придумал повод к отпущению грехов, и я с радостью воспользовалась моментом. А моего нового друга Сороки и того, что он пытался до меня донести, никогда не существовало…
Так зачем я все еще хожу по этой земле?
Хватаюсь за край стола, ослепленно моргаю и шепчу онемевшими губами:
— Я не могу. Не могу больше здесь оставаться. Незачем…
* * *
24
Подошвы утопают в пыли, ремень дорожной сумки натирает кожу, пальцы намертво сжимают теплую рукоятку. В бессмысленном стремлении угнаться за длинной сиреневой тенью я ковыляю к станции. Впервые за долгое время у меня есть цель — до наступления ночи втиснуть себя в душное нутро проходящего поезда, добраться к утру до города и запереться в квартире. Об отдаленном будущем я стараюсь не думать, хотя оно с ужасающей ясностью несется прямо на меня… На сей раз я завершу задуманное. Скорее всего, через пару недель бдительные соседи заметят неладное, и полиция вскроет дверь.
Соль обжигает щеки, горчит на языке.
Ирина Петровна, словно почувствовав мой настрой, заперла замок и категорически отказалась выдать ключи, и мне пришлось ударить по больному.
«Дай пройти! Да кто ты такая, чтобы указывать мне? Ты ни хрена не можешь изменить, и поэтому пьешь. По-твоему, это жизнь? Разгреби сначала свои проблемы!» — визжала я, и Ирина Петровна сдалась — молча распахнула дверь
