— Да, сударь.
— Совсем ничего, сударь.
— Но тебе все же перепадает время от времени какой-нибудь пинок под зад или затрещина? Я знаю Аллье: он не такой человек, чтобы скупиться на подобные вещи.
— Ах, сударь, это правда; этого он не считает, и жалованье огромное.
— Что ж, Алексис, поздравляю тебя.
— Не с чем, сударь.
— И вот тебе сто су, чтобы выпить за здоровье Аллье.
— Если вам это безразлично, я предпочел бы выпить за ваше собственное здоровье.
— Пей за чье угодно здоровье, мой мальчик, и передай от меня привет Аллье.
— Не премину это сделать, сударь.
И Алексис ушел повеселевший на пять франков, но еще достаточно унылый.
Бедный малый был более чем когда-либо слугой, только он был им бесплатно, если не считать равноценными моим тридцати франкам пинки под зад и затрещины, которыми награждал его Аллье.
XXI
НЕГР НАЦИОНАЛЬНОЙ ГВАРДИИ
Вы, может быть, думаете, что на этом мы покончили с Атексисом?
Вовсе нет!
Через неделю после июньского мятежа я увидел Алексиса входящим в мой кабинет.
На боку у него была сабля, на голове — залихватски сдвинутая шапка.
— О, вот и ты, Алексис! — сказал я ему.
— Да, сударь.
— Ты, кажется, очень весел, друг мой?
— Да, сударь, — подтвердил Алексис, показывая в улыбке свои тридцать два зуба.
— Значит, в твоем положении произошли перемены?
— Да, сударь, и большие.
— И какие же, мальчик мой?
— Сударь, я больше не служу господину Аллье.
— Так! Но ты по-прежнему служишь Республике?
— Да, сударь; но…
— Что «но», Алексис?
— Сударь, я больше не хочу быть моряком.
— Как это ты больше не хочешь быть моряком? Но кем же ты хочешь быть, ветреник?
— Сударь, я хочу перейти в национальную гвардию.
— В национальную гвардию, Алексис?
— Да, сударь.
— У тебя есть для этого причина?
— Сударь, в национальной гвардии дают награды!
— После сражения.
— Сударь, я буду сражаться, если потребуется.
— Ах, черт! Да ведь это полная перемена фронта, мой мальчик.
— Не знаете ли вы полковника национальной гвардии?
— Конечно, я знаю его, это Клари.
— Если вы захотели бы дать мне письмо к нему…
— Я только этого и хочу.
— Только… — начал Алексис и в нерешительности умолк.
— Что?
— Пожалуйста, не надо аттестата, сударь.
— Не беспокойся.
Я дал ему письмо к Клари, на этот раз с правильно указанным адресом.
— А теперь, — произнес Алексис тем же тоном, каким центурион в Фарсале говорил Цезарю: «Теперь ты увидишь меня лишь мертвым или победителем!», — теперь господин больше не увидит меня или же увидит в форме национальной гвардии.
Через полтора месяца я снова увидел Алексиса — в форме национальной гвардии.
— Ну что, Алексис, — сказал я ему — ты еще не награжден?
— Ах, сударь, как мне не везет! С тех пор как я в национальной гвардии, больше никаких мятежей не происходит, как нарочно!
— Бедный мой Алексис, тебя просто преследуют несчастья.
— И к тому же национальную гвардию собираются распустить, а нас перевести в армию.
За этой новостью последовал вздох, и Алексис посмотрел на меня своими большими нежными глазами.
Эти большие, ласково смотрящие глаза и этот вздох означали: «О, если бы господин захотел снова взять меня слугой, я предпочел бы служить моему господину, чем служить господину Аллье и даже чем служить Республике».
Я притворился, будто не вижу этих глаз, не слышу вздоха.
— А теперь, — сказал я, — если ты хочешь вернуться во флот…
— Спасибо, сударь, — ответил Алексис. — Представьте себе, судно, на котором я должен был плыть, если бы не перешел в национальную гвардию, потерпело крушение; оно погибло вместе с командой и со всем добром.
— Чего же ты хочешь, мой мальчик! Крушения — чаевые моряков.
— Брр! А я не умею плавать; я все-таки предпочел бы перейти в сухопутную армию. Но все равно, если вы знаете какое-нибудь место, даже если там будет не так хорошо, как у вас, что ж, мне все равно.
— Эх, бедный мой мальчик, через неделю после Февральской революции ты говорил мне: «Слуг больше нет» — и ты ошибался. Но через восемь месяцев после провозглашения Республики я говорю тебе: «Больше нет хозяев», и думаю, что не ошибаюсь.
— Стало быть, сударь, вы советуете мне оставаться солдатом?
— Я не только тебе это советую, но даже не знаю, как бы ты мог поступить по-другому.
Алексис вздохнул еще тяжелее, чем в первый раз.
— Вижу, я должен смириться, — произнес он.
— Думаю, мальчик мой, это в самом деле лучшее из всего, что ты можешь сделать.
И Алексис вышел не вполне смирившись.
Три месяца спустя я получил письмо со штемпелем Аяччо.
Я не знал в Аяччо ни одной живой души. Кто бы это мог писать мне с родины Наполеона?
Единственным средством ответить самому себе на этот вопрос было вскрыть конверт.
Я сделал это и заглянул в конец письма.
Оно было подписано: «Алексис».
Каким образом Алексис, не умевший писать, когда я расстался с ним в Париже, писал мне из Аяччо?
Вероятно, об этом я мог узнать из письма.
Я прочел:
«Господин и прежний хозяин,
я воспользовался рукой каптенармуса, чтобы написать эти строки и чтобы сообщить Вам, что я попал в прескверное место, где нечем заняться, если не считать девушек, которые хороши собой, но с которыми нельзя заговорить, потому что здесь все между собой родственники и, если вы потом не женитесь, вас убивают.
Это называется вендетта.
Если бы Вы, господин, могли вытащить меня из этой проклятой страны, где мы не осмеливаемся ходить мимо кустов и где нас заели насекомые. Вы оказали бы большую услугу Вашему несчастному Алексису, который молит Вас об этой милости именем доброй госпожи Дорваль, которую Вы так любили и которую, как я узнал из газет, мы имели несчастье потерять.
