хватает духу признаться: она просто не желает понравившейся и мне, и ей послушнице говорить о том, как следует ложиться под клиентов.
– Подойди, – велю я.
Ману слушается. Пересекает комнату и встаёт напротив. Притаскиваю её за руки и прижимаюсь к корсету, зубами сдавливаю сдерживающие петли.
– Ах ты старый чёрт, – говорит женщина. – Подобно монастырским кошкам жмёшься к материнской груди? Бо! Ну конечно, Мамочка всех и всегда пожалеет, всех и всегда приласкает.
– Ты знаешь, что мне нужно, – целую её грудь и указываю на дверь. – Закрой и вернись.
– Пытаешься забыться, но забываешь – эффект временный. Мысли вернутся.
– Займи свой рот другим, Ману, ну в самом деле. Что за беседы? Решила поучить меня жизни?
– Ты бываешь так отвратителен, что не желаю с тобой знаться.
– Это тебе и нравится, – говорю я.
Девочка
Ману зовёт потолковать с ней. Утаскивает в спальню и прогоняет сестёр, усаживает подле себя и признаётся:
– Я не должна говорить то, что сейчас скажу. Должна говорить, но иное, однако тебя хочу предостеречь и одарить более пригодными знаниями. Запоминай, птичка. У тебя есть сомнения в то время, как многие желают хотя бы крупицу твоего потенциала. Происхождение не есть клеймо на судьбу. «Живём лишь раз» – оправдание слабому характеру и низменным желаниям, неспособность фокусировать мысли. Красота есть испытание, неси эту тяжбу. Люди будут видеть твоё лицо, но не твою душу, захотят достичь твоих высот, закрывая глаза на пройденный путь и стоптанные сапоги. Совершай с невозмутимым видом самые опрометчивые поступки и окружающие поверят в твою правду. Страх ведёт толпы. Когда устаёшь от темноты – даже ложное мерцание цикады кажется спасительным маяком.
Послушно киваю на озвученные истины.
– Угощай собой только того, – продолжает Мамочка, – кто оценит вкус. Просто голодных к себе не подпускай.
В этот же день – ближе к ночи – получаю от Хозяина Монастыря приглашение в примерочную. Допускаю глупые мысли, а сталкиваюсь с довольной речью Яна: он объявляет о подарке, на котором настояла Мамочка. И показывает платье. Белоснежное, приталенное, юбка чуть выше колен, однако с двумя, пляшущими до самых бёдер, шлицами и корсетом на спине.
Скидываю с себя одежды и тянусь к новым, а Ян хмурится и отворачивается. Как на него не похоже…
– Примерь, – швыряет мужская спина.
– Исполняю, Отец, – ехидничаю я и смотрю в зеркало.
В отражении Хозяин Монастыря оборачивается и – молча, сухо, подавлено – тянется ко мне. Хватает за талию, сцепляет, сжимает, ведёт. Губы прижимаются к груди, а руки рисуют изгибы бёдер. Поцелуями украшает наготу: горячие отпечатки ткут лучшие из возможных одежд. На старом наречии Ян говорит, что я прекрасна, но в тот миг слова эти остаются тайной, которую суждено постигнуть много позже.
Целую. Жаднее, эгоистичнее. Целует. Жаднее, эгоистичнее. Всё больше; и каждое прикосновение ссадит и ранит, воскрешает и награждает благоговением воедино. В очередной раз – без лишних слов – признаюсь в своём желании и в очередной раз вместо ответа наблюдаю поверженное лицо, наделённое и раскаянием, и сладостью.
– Не заставляй прогонять тебя, – рвётся из уст, и мужчина, прихватив за запястья, целует тыльные стороны рук. – Уйди, Луна, прошу. Уйди сама.
Как пожелаешь.
Собрав (обобрав?) по крупицам остатки гордости, вырываюсь и вырываю платье. Одеваюсь и пропадаю за дверью, роняя соль в глубокий вырез. Голос за спиной зовёт – быстро, я же – быстро – бегу по коридору. Тень накрывает ближе к спальням – хватает и обнимает, волочит следом – через силу, закрывает глаза и рот, а выпускает спустя секунды-минуты уже в своей комнате.
Я кричу, что он издевается надо мной, а он кричит, что издевается над собой сам. Извиняется – перед обоими.
– …я не заслужил тебя.
– А этот проклятый покупатель заслужил? – не удерживаю более и потому взвываю. – Друг. Бог. Ни тех, ни тех не существует, не бывает, нет! Все они подохли ещё до первой войны на Земле, то есть не жили вовсе. А вы…а вы лжецы!
– Он заплатил, Луна…
– Так заплати себе сам!
И я смеюсь и рыдаю с того. С абсурда и тягости.
– Забудь. Убирайся, Хозяин Монастыря! И не смотри так. Покинь не комнату, а голову. Убирайся!
– Знаешь, почему Мамочка выбрала такой фасон этому платью? – спрашивает мужчина в ответ на мои крики. – Ты должна встретить в нём Бога Солнца. А Бог Солнца предпочтёт, – Ян наступает и, прихватив за талию, усаживает поверх комода, – перекинуть твои волосы на одно плечо, другое обдавая ласкам, – поступает соответствующе, – и сделать так.
Пока руки продолжают плавить изгиб, губы Хозяина Монастыря целуют мои ключицы.
– Целое полотно для художника, не находишь, Луна? – спрашивает мужчина и спускается к груди. – Сколько всего здесь можно расписать губами и языком. Особенно языком.
– Прекрати, – прошу я.
– Тебе нравится, – настаивает Хозяин Монастыря.
– Касания – да, твои слова – нет.
– Контекст, значит, неприятен, – улыбается мужчина и взбирается по шее. – Обещаю, он сделает всё то же самое. А потом отбросит – удобная, правда? – юбку с разрезами и толкнёт бёдра…
– Закрой рот, Хозяин Монастыря.
– Ты просто монастырская блудница, Луна, которая будет таять в каждых встречных объятиях.
Замираю. Замираю от неожиданности и медленно отстраняюсь. Смотрю на Хозяина Монастыря, что выплюнул гадость из собственной беспомощности, не иначе.
– До сего момента таяла лишь в твоих, – говорю я – сухо и без эмоций, – отныне предпочту избегать этой ошибки. – Убери руки и дай мне уйти.
– Думаешь, можешь указывать мне? Так ты думаешь?
– Не думаю, а знаю. Пусти.
– Мамочка сказала, – шипит недовольный, – что желала с тобой равно с иными послушницами провести беседу и рассказать всё то, чему она учит монастырских кошек, чем должны владеть опытные девы. Вот только, добавила она, это не требуется: ты вопреки обещаниям, нравоучениям и просьбам поступишь угодно разрывающему тебя эгоизму.
– Зачем ты это рассказываешь?
– Хотела бы послушать, как надо прогибаться, Луна? А простонать на ухо слова благодарности за оказанную честь посвящения в таинство тел? Смогла бы?
Сжимает горло, желая придушить, и вопрошает:
– Скажи, тебе нравится, когда тебя берут силой?
– Ты сошёл с ума! – отвечаю я и толкаю мужчину в грудь. – Тебя захлестнули ревность и невозможность принять собственный выбор. Ты злишься, а злишься только потому, что продал меня и сам не смеешь обладать, хотя так хочешь. Твои принципы – нарочитое оправдание нездоровым интересам, вот и всё, Хозяин Монастыря.
Мужчина отступает сам и окидывает царапающим взглядом, заискивает ответную злость и, не найдя, бросает:
– Убирайся, Луна. Покинь и комнату, и голову.
