сего в церкви не учивали. Беса-де вы имеете в себе, и все ханжи», — говорил Никольский поп Прокопий попу Ивану[144].
Ясно, что столь суровое осуждение личной проповеди вызвано печальной практикой — проповедники-самоучки несли в народ любительское «богословие» весьма сомнительного качества.
Вот замечательный пример такого самочинного богословствования. Московская антилатинская рукопись конца XVII века дает аргумент против латинской школы и изучения латинского языка: «Латинницы растленно глаголют митрополит, арцибискуп вместо митрополит, архиепископ. Самого Сына Божия спасительное имя Иисус глаголют Иезус… всех же стыдншее — святаго многострадальнаго Иова имя зовут срамно Иоб»[145].
В России довольно традиционно труд богослова воспринимается как нечто ненужное и опасное. Уже многие века в российской церковной среде принято хвалиться собственной необразованностью: «Платона не читах, борзостей еллинских не текох…» Зачем думать? Надо «стоять и хранить». Основатели первой русской семинарии, греческие монахи братья Лихуды, не избежали самых страшных обвинений — мол, подосланы они «от лютеров или кальвинов или от римлян»[146]. И патриарх Адриан в конце концов гневно сказал грекам: «Учители ваши (т. е. Лихуды), не могущие нам вящшия пользы сотворити от сотворенного, тщатся иный язык, иную науку простерти и учити нас латино-итальянскому языку»[147]. А иерусалимский патриарх Досифей в 1693 году жаловался самому московскому патриарху Адриану на братьев Лихудов — вместо того, «чтобы учити грамматику и иныя учения, забавляются около физики и философии»[148]. В этой жалобе видно различие новых и традиционных представлений о назначении школы — быть ли ей начальным училищем грамотности или школой мысли. Лихуды менее 10 лет продержались в своей академии и в конце концов были сосланы…
Недоверие к науке, боязнь ее, серьезной школы, латинского языка долго держались в русском обществе. Из татищевского «Разговора двух приятелей о пользе науки и училищ» мы узнаем, что и в XVIII веке по кельям сплетничали: «Я от многих духовных и богобоязненных людей слыхал, что науки человеку вредительны и пагубны суть; они сказывают, что многие, от науки заблудя, Бога отстали, многие ереси произнесли и своих злым сладкоречием и толками множество людей погибли; к тому же показывают они от письма святого, что премудрость и философия за зло почитаема, а особливо представляют слова Христовы, что скрыл Бог таинство веры от премудрых и разумных и открыл то младенцам, т. е. неученым… Я слышу от людей искусных, что учение чужих языков, особливо латинского, поставляют в грех, ссылаяся на письмо святое (Пс. 105,35), и что у нас при патриархах Иосафе, Никоне и других многократно латинские книги жжены и люди, имающие оныя, наказываны… Если посмотрим на древние времена, то видим, что у нас языков и наук не знали, да как в Сенате, так и в воинстве и везде, и в употреблении людей мужественных, благорассудных и прилежных гораздо более было, нежели ныне» (Вопросы, 44,66,68).
Иеромонах Симон Кохановский в проповеди, произнесенной в день Благовещения в 1720 году, о суевериях, и в частности о 12 пятницах, дает такую картину нравственно-религиозного состояния верующих: «Бабьими баснями и мужицкими забобонами (суевериями) весь мир наполнился: уже бо ныне неточию священницы и прочие книжные люди, но и неграмотные мужики и бездельные деревенские бабы всю тую диавольскую богословию наизусть умеют — которая пятница святейшая и которая сильнейшая, которая избавляет от огня, которая от воды, которая от вечной муки; что ясти и чего не ясти; что пити и чего не пити и прочая сим подобная и бездельная идолослужения. А молитву Господню «Отче наш» разве сотый или тысящный мужик умеет! На сколько просфорах обедню служити — все о том ссорятся, а что есть причастие тела и крови Христовой, того и не поминай… Сказки бездельные, скверные бабьи песни и продолженные срамотныя песни и малые дети наизусть умеют, а десять заповедей Божиих и старые мужики того не знают»[149].
Посошков в письме к Стефану Яворскому говорит: «Я мню, что на Москве разве сотый человек знает, что то есть православная христианская вера, или кто Бог, или что есть воля Его, или как ему молитися и как молитву приносить, и как волю Его творить? Или как Пресвятую Богородицу почитать и как ангелов и угодников Божиих чтить?.. А если в поселянах посмотришь, то истинно не чаю из десяти тысяч обрести человека, еже бы хотя малое что о сицевых вещах что знал»[150].
После Московской академии (кстати, мы не знаем, сколько именно ее выпускников приняли священный сан[151]) следующей открывшейся церковной школой стала ростовская (1702 г.). Судя по письму св. Димитрия Ростовского к своим семинаристам, детей и там не посещало вдохновение к учебе («Дети, блядины дети. Слышу о вас худо, место учениа учитеся развращениа, неции от вас и въслед блуднаго сына пошли с свинями конверсовати[152]. Печалюся зело и гневаюся на вас»[153]). В Тамбовскую семинарию, основанную в 1790 году (при губернаторе Гаврииле Державине), учителей наняли со стороны, поскольку «все тамбовское духовенство, и черное и белое, было некнижное»[154]. Неудивительно, что далеко не во всех семинариях XVIII века были богословские курсы. В Пермской семинарии, открытой в 1800 году, до 1810 года богословие просто не преподавалось[155].
Наверное, члены Синода знали об уровне образования в своих семинариях и об уровне подготовки европейцев, и потому священнику в Стокгольме инструкция Синода ясно говорила: «В прение о вере ни с кем не вступать, паче же с иного исповедания людьми»[156].
Впрочем, и открытие семинарий не означает их ориентацию на миссионерскую работу (что было бы очень кстати для православного царства, разросшегося до империи).
Семинарии (что по-своему было естественным) были ориентированы на то, чтобы брать — и брать с Запада, а не на то, чтобы отдавать — своему народу и Востоку. Оттого и преподавание велось на латыни. В начале XIX века заступился за русский язык митрополит Филарет Дроздов, но против был другой Филарет — архиепископ Филарет Амфитеатров. Его аргумент: «при преподавании догматического богословия приходится излагать многие лжеучения. Если их изложить в книге, написанной на русском языке, то они отсюда легко могут перейти во все сословия народа и произвести смущение»[157].
Но теология, зазубренная на латыни, с трудом потом поддавалась переводу на русский язык,
