стократ.
Я вышла к порогу проводить Костю, который к концу нашего чаепития тоже стал молчалив, и просто встала напротив и глядела на него, думая о том, что вот сейчас он уйдет, а я снова буду думать и спрашивать себя…
— К чертям собачьим тебя, Юся, — сказал Костя неожиданно зло, и прежде чем я успела пошевелиться, сделал шаг вперед, обхватывая мое лицо ладонями и запрокидывая мою голову, и поцеловал меня.
Впиваясь в губы с такой силой, что я почувствовала во рту привкус крови.
Стягивая пальцами волосы на моем затылке так, что стало больно.
Сжимая мою голову так, что захрустели кости, и перед глазами поплыли темные круги.
Он словно не целовал меня, а наказывал, словно хотел, чтобы я и ему засветила, чтобы ударила его, оттолкнула и сказала, что ненавижу — снова, как говорила в шутку и всерьез так много раз.
И я готова была это сделать, честно, готова… но только в первые две секунды, а потом разум бессовестно отказал, я обхватила Костю за шею руками и ответила на этот разрушающий поцелуй не менее разрушающим. Мне было больно внутри и снаружи: его пальцы наверняка оставляли синяки, а губы мои совершенно точно уже распухали от силы, с которой он в них впивался, но сильнее всего болело мое сердце, которое снова сдалось и снова не выдержало и снова забилось, как птичка, оживая от его поцелуев.
Прикосновений.
Слов.
— Глупая. — Удерживая мою голову так, чтобы я не могла отвернуться, и глядя мне в глаза. — Бестолковая. Все сердце ты мне наизнанку вывернула, идиотка.
Я не хотела слушать о сердце Кости Лукьянчикова, пока выворачивалось наизнанку мое. Я ухватила его за полы ветровки и потащила за собой.
Мы срывали друг с друга одежду так яростно, словно от этого зависела моя и его жизнь. Не было никакой прелюдии и нежных слов, только война и поцелуи-выстрелы в упор, и боль ран-касаний, и мука вскриков, и осознание того, что это сражение выиграть не под силу никому из тех, кто вышел сегодня навстречу противнику с оружием в руках.
Костя захватил меня в плен, распял меня, пронзил собой в буквальном и переносном смысле, заставив забыть обо всем… Но в этой войне у меня было не меньше опыта и сил, и вскоре настал мой черед клеймить своего врага ранами-поцелуями, заставляя втягивать воздух сквозь сжатые зубы, и вести нас обоих к сокрушительному падению в долгий и болезненно-яркий экстаз.
Я встала с постели, когда почувствовала, что ноги, наконец, смогут меня удержать, и пошла в душ, не сказав Косте ни слова. Забравшись под горячую воду, я долго и тщательно смывала с себя Лукьянчикова, оттирая его руки и губы со своего тела — и не могла, никак не могла смыть. Он всегда въедался в меня сразу, эта парижская зелень, эта отрава, прожигающая меня до самых костей, и бороться с ним было бесполезно, что раньше, что сейчас.
Когда я вышла, Костя был одет и уже стоял у порога. Его глаза обежали мою закутанную в махровый халат фигуру и остановились на лице, и я уже знала, что он скажет, когда заговорит:
— Я приду завтра.
Но я уже качала головой, запахивая на груди халат и воинственно задирая подбородок:
— Нет. Ни завтра, ни когда-либо еще ты не придешь. Ничего не изменилось, Лукьянчиков, ты не понял? Это был просто секс, и я вовсе не намерена больше ни спать с тобой, ни встречаться.
— Черта с два это был просто секс. Черта с два ты отвяжешься от меня, Юся, — сказал он, шагая вперед и заставляя меня отступить и прижаться спиной к стене коридора, и на этот раз Костя не остановился, пока его лицо не оказалось в каких-то миллиметрах от моего лица. — Можешь заявлять, что ненавидишь меня, что не хочешь быть со мной, — пожалуйста, сколько угодно. Я тебе не верю.
Он ухватил меня за подбородок и поцеловал, не дав вымолвить и слова: жесткие пальцы, зубы, только напор и сила, и никакой ласки в прикосновении губ.
— Я приду завтра, и мы подадим заявление.
— Нет.
— Ты выйдешь за меня, Юся, и мне плевать, даже если придется тащить тебя в ЗАГС силой.
— Нет.
— Да.
— Лукьянчиков, я же сказала «нет», — зашипела я, потеряв терпение и пытаясь его оттолкнуть. — И хватит обращаться со мной, как со своими девками. Это им нравится, когда ты их зажимаешь в углу, мне нет! Отпусти же!
Он тут же меня отпустил, и мы снова уставились друг на друга в полутьме коридора, готовые сцепиться.
— Уходи, Костя, — сказала я, изо всех сил пытаясь успокоиться, хотя шансы на это уже очень быстро стремились к нулю. — Ко мне сейчас придут. Ты здесь не нужен.
— Кто придет? Твой Макаров, которому ты только что со мной изменила? — Он словно выплюнул фамилию Ростислава, и злая усмешка исказила его лицо. — Так, может, мне лучше и не уходить? Дождаться, познакомиться, поздравить его с парой ветвистых рогов?
— Не смей так о нем говорить!
Моя рука взметнулась, но Костя ее перехватил. Вторую постигла та же участь, и вот, какая-то секунда — и я оказалась прижата к стене, пока Лукьянчиков развязывал пояс моего халата, жадно и до синяков целуя мои губы и шею. И воспоминания о десятке других вот таких же вспышек, охватывавших нас после ссор, всплыли в моей голове, а вместе с ними накатило все то, что с удивительной силой и скоростью умел пробуждать во мне только Костя, и вот уже я раздевала его — снова, целовала-клеймила его — тоже снова, и, отдаваясь ему во второй раз за час и за почти полтора года коротко и рвано выдыхала единственное слово, которое пришло мне на ум:
— Ненавижу!
— Мне все равно, Юся, я тебе не верю.
— Ненавижу!..
— Уже услышал, не надо мне повторять.
На этот раз я не смогла заставить Лукьянчикова выбраться из моей постели. Если честно — через пять минут после возвращения на землю я просто вырубилась рядом с ним с застывшими на губах жестокими словами.
А утром, когда рассвет разбудил нас, я уже не смогла их сказать.
Глава 13
Костя пробыл в Уренгое до конца недели, а потом их партию все-таки отправили на Новопортовское
