Бекс заканчивает разговор. Как всегда, несколько женщин, поколоченных своими дружками, изнасилованная проститутка и обычные субботние семейные разборки, но, помимо Эми Мэттьюс, больше ничего. Мы подъезжаем к Саут-Миммс, где оставили Лорин «Приус».
– Не хотите остановиться и заняться вашей машиной? – спрашивает Бекс, сбрасывая скорость перед съездом на стоянку.
– Гони в город как можешь быстрее.
– Никаких проблем, сэр. Я обожаю работать таксистом.
Не обращая на него внимания, я достаю записную книжку, намереваясь занести в нее все, что мне известно на настоящий момент, но после «Мэттьюс» и «Вторая медсестра?» я останавливаюсь, чувствуя себя глупо. Я не знаю об этих женщинах ничего помимо того, что мне рассказал Пол. Что Эми Мэттьюс посещала подпольный притон. Я пишу: «Притон».
– В декабре мы нагрянули в один притон… – начинаю я.
Бекс не отрывает взгляда от дороги.
– В «Одиночество»?
– В «Одиночество». – Я записываю название в надежде на то, что это оживит какие-нибудь воспоминания. Подобные подпольные клубы без лицензии живут недолго. У них нет вывески над входом, нет страницы в интернете, они не значатся ни в одном справочнике. Сейчас клуб устроили в здании заброшенной фабрики, а через месяц он уже будет в убогом подвале в противоположном конце города. Полиция их закрывает, а через считаные дни они появляются снова. Но это название для меня ничего не значит. – Я хочу, чтобы ты выяснил, куда он перебрался сейчас.
Все внимание Бекса поглощено тем, чтобы обогнать мотоциклиста. Наконец он отвечает, раздельно выговаривая слова:
– Но нам же это известно, шеф. Мы установили это четыре недели назад. – Он бросает на меня взгляд. – Вы сказали мне притормозить и никому ничего не говорить, поскольку вам показалось, что в прошлый раз их заранее предупредили.
– Вези меня туда, – говорю я, и Бекс снова оглядывается на меня, но ничего не говорит.
Мы въезжаем в пригород; я смотрю на мелькающие мимо дорожные знаки. Опасность угрожала двум женщинам. Одна из них мертва. К этому причастен кто-то из участка. Мне нужна помощь, но кому я могу доверять? Начиная с этого человека рядом со мной, который называет меня шефом. Я вижу его смуглую кожу, темные волосы на затылке. Кто он? О чем думает? О чем таком не говорит, что я должен знать?
Конечно, вдруг осеняет меня, если Бекс не тот, за кого себя выдает, я, возможно, помогаю убийце найти следующую жертву.
– Всякий раз, когда идет снег, отец рассказывает про то, как они шли по горам, когда бежали из Ирана, – неожиданно говорит Бекс, словно догадавшись, что я думаю о нем. Он на скорости обгоняет грузовик с мебелью из Шотландии и говорит о том, как у его родителей при шахе была фабрика, выпускавшая ремни и кожаные сумки. Похоже, Бекс выкладывает этот эпизод истории своей семьи в качестве примирительного жеста. А может быть, ему кажется, что если он откроется мне, я откроюсь ему. Это трюк бывалых рецидивистов: выкажи человеку свое доверие, и он ответит тебе тем же.
– Затем случилась революция, – продолжает Бекс, не обращая внимания на то, что я и не думаю ему отвечать. – Родители мои были совсем молодыми, только-только поженились, но отец быстро прославился своей нелюбовью к новым парням и решил бежать, пока не поздно. Они с матерью шли через горы, вдвоем, почти без всего. Приехав сюда, брались за любую работу, какую им предлагали, откладывали каждый свободный пенни – и наконец купили газетный киоск в Норт-Финчли. Они любили Маргарет Тэтчер и до сих пор мечтают о том, чтобы их единственный сын когда-нибудь вернулся в Исфахан и продолжил выпускать кожаную продукцию. – Смешок. – Печально, но у меня никогда сердце не лежало к бизнесу, – говорит он после небольшой паузы и, оторвав одну руку от руля, изображает виноватый жест.
Я чувствую, что сердце Бекса лежит к тому, чтобы двигаться, что-то делать, вышибать двери, ловить преступников. Не тот он человек, который захочет сидеть и что-то обдумывать, и уж тем более создавать линию модных иранских аксессуаров. Я сочувственно бурчу что-то, но если Бекс ждал услышать мои личные воспоминания, его ждет разочарование. Снова закрываю глаза и откидываюсь головой на дверь. Я должен использовать те воспоминания, которые у меня есть. Думаю о глазах Эми Мэттьюс, смотрящих сквозь меня. Что она видела? Дружка, охваченного буйством? Бывшего любовника, затаившего смертельную обиду? В нее выстрелили от пяти до семи раз. У двери произошла драка. Но всякий раз, когда пытаюсь представить себе стрельбу, я чувствую, что тут что-то не так, что-то от меня ускользает.
* * *
Воспоминания оказываются гораздо более скользкими, чем я полагал. История жизни Бекса оказала на меня странное воздействие, причем плохое. Я ловлю себя на том, что начинаю сомневаться в воспоминаниях, которые у меня точно были, и пытаться разобраться в тех, которых у меня точно не было. Это страшно: воспоминания ускользают от меня. Я стараюсь бороться с тем, что уже прозвал своим «забвением». Надо вспоминать. Все что угодно. То место, куда я шел вчера вечером. Дом, в котором я жил. Лору. Гостиницу. Другие гостиницы. Вскоре воспоминания о всевозможных гостиницах разрастаются у меня в голове подобно сорнякам.
Первая гостиница, которую мне удается вспомнить, на Менорке. Почему из всех гостиниц именно эта? Сколько мне тогда было – семь лет? Яркие здания вокруг двух голубых бассейнов над обрывом. Далеко внизу крошечный полумесяц пляжа, добраться до которого можно было только по длинной крутой лестнице. Я со страхом ходил по ней, крепко вцепившись в руку матери, стараясь не смотреть вниз, боясь, что если я посмотрю на море, оно сорвет меня с обрыва. Отец, разумеется, шествовал впереди, подобно спартанскому полководцу, каждым своим шагом выражая без слов свое отношение к моей робости. Мне так хотелось ходить по лестнице, как он… Заслужить его уважение…
Однако именно в этой гостинице я каким-то образом научился драться: я дрался с детьми старше меня и младше меня, с немцами, испанцами и англичанами. Мне преподавали уроки разбитым в кровь носом и синяками под глазом. Мать лечила мои раны пластырем, а мое честолюбие – ласковым словом. Отец нещадно лупил меня за драки, причем вдвое сильнее, если я проигрывал. Я носил эти ссадины с гордостью, словно боевые награды.
Однако о самих драках я ничего не помню.
Но теперь приходит новое воспоминание: Пол на пирушке по случаю моего повышения по службе. Как это произошло? Я уверен в том, что не приглашал его. Мы собрались в саду в три часа, чтобы выпить за мое здоровье, человек двадцать. Утром шел дождь, но затем тучи ненадолго разошлись, и на маленькой лужайке слабо поблескивало влажное солнце. Я расставил бокалы на садовом столике, позаботившись о том, чтобы был большой выбор белого и красного вина и сока. Я считаю, что лучшая пирушка – та, которая тщательно организована, а мы с Лорой устраиваем хорошие пирушки. Все спланировано. Горы закусок из супермаркета; все подписано, чтобы гости знали, что они берут. В три часа все от души пили и ели. И тут я оглянулся и увидел своего отца – подумать только! – выходящего во двор через стеклянные двери; он только что приехал, пыхтит, обливается потом, натягивает улыбку, протягивает завернутую бутылку.
