Так или иначе, системный облом социализма с его обещаниями добиться лучших, чем при капитализме, жизненных стандартов запротоколирован в качестве исторического факта. К сожалению, лет на 70 позже, чем надо бы. Сегодня с ним вынуждена считаться даже официальная агиография: она пустилась в поиски правдоподобных объяснений. Специфика советского (сталинского) менеджмента, конечно, здесь ни при чем. Всему виной временные трудности, отдельные недоработки, объективные обстоятельства (холодный климат, обширность территории), войны, родимые пятна прошлого, а также саботаж, вредительство, клеветнические измышления и диверсии. Иными словами, то самое трение с материальной действительностью. Пропагандистское дело нехитрое: дурного не помнить, да и нет не говорить, черного и белого не называть. А кто назовет — тому по рогам. Ибо святотатство, кощунство и глумление над беззаветными подвигами отцов и дедов.
На самом деле факт исторической действительности прост, хотя непригляден: не для того вертикаль-матушка строилась, чтобы обещания выполнять, а для того, чтобы вдохновлять и руководить процессом. Причем ей без разницы, каким именно: отречением от старого мира, борьбой с опиумом-для-народа и построением светлого будущего или, наоборот, возрождением национальных традиций, православной веры и духовных скреп светлого прошлого. Ее дело — сплачивать и возглавлять, а платить все равно будет население. Эмпирический опыт показывает, что сидеть, ножки свесив, на духоподъемной вере порой даже комфортнее, чем на нефтегазовой трубе. Надо только покрепче забыть, чем кончился предыдущий Великий поход. Если для этого народ требуется превратить в стадо — ну что ж. Значит, таковы требования объективного исторического процесса — объясняет нам вечно живое Учение. И народ, взбодренный телевидением, кивает квадратной головой: да, да, конечно! Пока мы едины, мы непобедимы. Fasci di Combattimento, сплочение в борьбе. Мясокомбинат им. А.И. Микояна приглашает к взаимовыгодному сотрудничеству крупный и мелкий рогатый скот.
Вера — она все превозмогает. А иначе никак; иначе придется признать, что советский народ три поколения водили за нос и заставляли пахать за весьма скромный казенный корм и коммунальную крышу над головой. Не позволяя без согласия корпоративного хозяина ни сменить место жительства, ни работу, ни — тем более — страну пребывания. Что, вообще-то говоря, есть беззастенчивая монопольная эксплуатация на грани рабовладения. Но кому такое признание понравится? Вот мы и не признаем. Изо всех сил верим, что все было для нашей общенародной пользы.
Глава 3
Асимметрия очевидностей
Азиатский сдвиг
Со времен Петра Первого и особенно Екатерины Второй российский мыслящий класс воспринимал и описывал страну в терминах европейской культуры. Он мог негодовать на себя и на Россию за отставание от европейских стандартов — как Пушкин или Чаадаев. Или, наоборот, пенять Европе за бездуховность, мелкотравчатость и революционный разврат/раскол на фоне неколебимого утеса русской державы — как Тютчев, славянофилы и вслед за ними романтики евразийства. Почему-то принято считать, что это непримиримые расхождения, хотя на самом деле они проявляются лишь на уровне рациональной рефлексии. В то время как ниже и глубже лежит фундаментальная общность — неартикули-рованная и даже неосознанная, ибо «самоочевидная». В данном случае это понятийный аппарат, заимствованный из Европы, язык, на котором ведется дискуссия (Тютчев писал свои громокипящие тексты против Запада на немецком и французском), и многомерная социокультурная среда, в которой эти идеи обсуждались. Современный русский язык оформился как раз в XIX веке и сознавался своими великими конструкторами как язык европейский. Сам по себе жанр исторического романа, которым вдохновлялись как западники, так и славянофилы (последние, пожалуй, даже больше), пришел в отечественный культурный контекст тоже не из Золотой Орды. Равно как и термины «армия», «флот», «алфавит», «школа», «литература», «культура», «история», «революция», «нация», «бонапартизм», «газета», «журнал», «литература», «религия», «христианство»… Не говоря про сами основополагающие понятия Азии и Европы.
Интеллектуальное пространство дореволюционной России было европейским по умолчанию. Право мыслящей личности на независимую интерпретацию исторических событий, летописных фактов и самого образа России считалось естественной нормой. Хотя в XVI и XX веках было (и стало) совсем иначе.
Тот же бесподобный Тютчев, конструируя образ грядущего величия России (с русским царем в Константинополе и православным папой в Риме), именно Европу мыслит как поле для русских исторических свершений. И правда — не Монголию же ему было спасать от католической ереси, разрушительных революций и губительного обожествления личности. В его представлении Россия не только органичная (и лучшая!) часть Европы, но и ее естественный спаситель, ибо является единственным продолжателем и хранителем духовных традиций Рима (Рим, если кто не знает, в Европе).
Могучие тютчевские построения с интересом обсуждались западными газетами (что характерно, в николаевской России автор их издавать не спешил и даже не стал переводить на русский). Но лишь до той поры, пока гнилой Запад в лице Британии и Франции не надрал задницу своему провиденциальному спасителю в Крымской войне. Материальная действительность опять оказалась устроенной как-то иначе, чем образ, созданный гениальным русским поэтом. Досадно, но факт. Что же тогда говорить про образы, скроенные менее одаренными Демьяном Бедным, Максимом Горьким и прочими Голодными, Безымянными и Бездомными творцами? И как надо было унизить отечественную социокультурную среду, чтобы выдуманная ими дребедень воспринималась всерьез…
На самом деле в дореволюционной России, особенно в «низовой», на уровне управляемых по старинке уездов и волостей, куда не достигало влияние европеизированных журналов и салонов Петербурга, была весьма сильна противоположная политическая составляющая, которую ментальные очи Серебряного века предпочитали не видеть. А если видели, то, не заморачиваясь политкорректностью, именовали «азиатчиной» или «варварством».
Кстати, о салонах. Вернувшийся из Германии Тютчев, по признанию Льва Толстого, сразу стал «светским львом сезона» — опять-таки в западной традиции. Глядя на мир глазами европейской культуры, русская мысль второй половины XIX века вместо эмпирического познания реальности истово конструировала сказочный образ русского пейзанина, манекена в лаптях и пестрядинных портах, которому надлежало кланяться в самые онучи, — ибо он носитель натуральной нравственности и мудрости, народ-богоносец. Образ, столь же далекий от действительности, сколь тютчевский образ России Николая I (великой империи Востока, законной наследницы Рима и Константинополя), любовно загоняющей себе под брюхо заблудшую европейскую овцу.
После 1917 г. и без того не слишком мощный культурный слой европеизированной публики, симпатизировавшей кто Аксакову, кто Чаадаеву (по крайней мере, читавшей их труды), был содран бульдозером революции. Открылся подпочвенный субстрат, о социокультурных свойствах которого благонамеренные прогрессисты XIX века то ли не умели, то ли не хотели догадываться. Скорее всего, никаких особых свойств и не было, а была пассивная готовность принять любую навязанную сверху систему приоритетов. Истребив социокультурное сопротивление «имущих классов», советская власть решительно взялась за обустройство опустевшего ментального пространства в соответствии со своими представлениями о прекрасном. Представления подозрительно напоминали нормы средневекового деспотизма (который К. Маркс через губу именовал «азиатским»), слегка прикрытые наукообразным флером. В когнитивной практике откат проявился в возвращении к черно-белой (красно-белой??) ментальной оптике, которая в европейском мейнстриме была преодолена еще на заре Нового времени. А в России примерно с конца XVIII века.
