Книга Танцы со смертью: Жить и умирать в доме милосердия - Берт Кейзер

Меня навещает Андре, мой друг студенческих лет. Андре листает специальный медицинский журнал. Я вижу, как он спотыкается о дурацкие объявления. Залитая солнцем престарелая супружеская чета в добром согласии мастерит античный кораблик, с текстом: «Гипертония, естественный подход». Снова это словцо «естественный». Чтобы человек стыдился собственной смерти?

– Что же это за наука такая – медицина? – ехидно спрашивает Андре.

На мгновение задумываюсь, тем самым давая Андре, помимо своего желания, возможность задать следующий вопрос.

– Никогда не жалеешь, что после философии посвятил себя медицине?

Его вопрос раздражает меня.

– Ты имеешь в виду «скатился»? Ты хочешь сказать, что после всех этих лет в разреженной атмосфере высот спекулятивного мышления я сижу в грязевой ванне реального мира. Нет, не жалею. Теперь, когда уже слишком поздно, я могу тебе ответить, ведь дело идет к шестидесяти.

Всё же пытаюсь сказать ему нечто существенное о, так сказать, аптекарской стороне нашей профессии. На вилле медицины полно расшатанной мебели, и время от времени спасаешь положение тем, что раз-другой хлопнешь как следует то тут, то там, чтобы отошедшие ножка или подлокотник снова стали на место. Беда в том, что люди всё еще продолжают сидеть в этих «креслах», или как там их вообще называть. Это далеко не маловажный факт. Я даже думаю, что это один из самых непостижимых фактов нашего ремесла.

Меня всё еще поражает, что в специальных журналах наталкиваешься на объявления, которые опускают тебя на уровень домохозяек, с их стиральными порошками. А ведь это говорит о чем-то очень существенном. Ослер[57] однажды сформулировал в одном из своих афоризмов, что решающее различие между человеком и животным – «склонность глотать таблетки», дословно не процитирую. Изготовители таблеток хорошо это знают и на этом зарабатывают миллиарды. Феномен гораздо более непрозрачный, чем можно было бы предположить. Стоит только подумать о том, как рекламируют стиральные порошки по телевизору. «Эксперты» какой-нибудь лаборатории Джайроу Гиерлуза[58] проверяют действие порошков A и B; при этом было «научно установлено, что…» и т. д. Это наука из разряда травести, та самая «наука», которая глубоко под корой головного мозга устанавливает простые соединения (ни одного кортикального нейрона, который стал бы ворчать) и получает аплодисменты врачей и пациентов.

Сейчас фармацевтическая промышленность, после того как она более ста лет упражнялась, достигла невероятной изощренности в том, чтобы «выдавать спинальные рефлексы за кортикальные». Она с удовольствием распространяется на своем псевдонаучном жаргоне о действии производимых ею пилюль. Всё, что она возглашает, часто вполне доказуемая дребедень. И тем не менее ученого-биохимика, несмотря на всю его правоту, не принимают всерьез.

Думаю, так происходит из-за того, что супружескую пару, которая благодушно что-то там себе мастерит, при наличии «естественного» подхода к их кровяному давлению, невозможно загнать в надежное ограждение из биохимических параметров. Биохимик прав, заговаривая об их уровне кальция, и все же производитель таблеток своими разговорами о благословенном старом времени побеждает. Почему? Потому что эти лопухи не в состоянии отличить парковку от кальция и, стало быть, не могут раскусить биохимию навязываемого им вещества, но сразу же сдаются перед цветом пилюли и уверением, что она «натуральная» или, еще того лучше, «научная».

Ну а что врач? Который для этого столько лет учился? Чего нам, врачам, не хватает, чтобы не прописывать всю эту бесполезную ерунду? Для ответа на этот вопрос мы должны украдкой бросить взгляд на историю медицины. С незапамятных времен люди прекрасно справлялись с незатейливым врачеванием: я имею в виду переломы, раны в сражениях и т. п. Никогда никому не приходило в голову, что в рану лучше всего было бы втирать нечистоты или как следует попрыгать на сломанной ноге. Для прочих недомоганий, не будем настаивать на дефинициях, имелся обширный арсенал трав, с которыми от случая к случаю попадали в цель. Кроме того, вызывали рвоту, понос, отворяли кровь, молились, благословляли, приносили жертвы, совершали паломничество, вырезали, выкалывали, изгоняли злого духа, выкуривали, выжигали, вычитывали, перекладывали на соседку, на животное, отгоняли, накладывали руки, показывали луне, магнетизировали, месмеризировали, электризировали, гипнотизировали. И вот мы очутились в XIX веке.

Всякий мало-мальски информированный врач будет утверждать, что наша наука обрела почву под ногами в целом к середине XIX века. Болезни положили под микроскоп, открыли бактерии, поначалу обвинили их почти во всем, стали по возможности от них защищаться, а позже и активно с ними бороться. Далее изобрели анестезию, и военный лекарь превратился в хирурга. В академических терминах: патофизиология, бактериология, анестезиология и антибиотики; эти понятия пополнили в какой-то степени концептуальный арсенал, который называется Современной Медициной.

Наша наука сходна в этом отношении с автомобилем, машиной, которая около 1890 года уже повсюду тарахтела почти в своей окончательной форме и к которой с тех пор не добавили ничего существенного, если не считать стеклоочистителей, сигналов торможения, автоматической трансмиссии и централизованной блокировки замков. Возможно, я чересчур упрощаю, но это не важно, потому что Невообразимый Прогресс после 1900 года уже не требует от нас, чтобы мы о чем бы то ни было беспокоились.

А вот на чем действительно следует сосредоточиться, так это на факте, что и до 1850 года, в течение тысяч лет, уже существовало врачевание. Поэтому мы должны работать не только с результатами 150 лет научных исследований, но и с запутанным наследием предшествующих 15 000 лет. Ибо эти 15 000 лет, когда врач выступал в образе жреца, предсказателя, астролога, толкователя, шамана, чародея, торговца надеждой, нельзя просто так взять и забыть. В приступе дурного настроения современную медицину можно было бы рассматривать как длительную борьбу, чтобы убежать от этих 15 000 лет, сводя всё, что разыгрывалось между целителями и больными, к модному словечку плацебо и оттаскивая нас на разреженное высокогорное плато молекулярного врачевания. Там почти не найдешь докторов и вообще нет пациентов. Все они обитают в беспорядочно заселенных долинах, глубоко внизу. Ребята-таблеточники живут на полпути, на склонах. Это законченные циники. Мы определяем циника как человека, который вас крестит, зная, что креститься бессмысленно. Верующий совершает крещение. Ученый крещения не совершает.

Но сейчас все мы верующие, все ученые и (в ХХ столетии) все циники. Может быть, это и неплохо, но вносит путаницу, так как врач изучает медицину на высокогорном плато, в то время как его практика находится в долине, усеянной обломками многочисленных онтологий, истрепавшихся за истекшие 15 000 лет. От этого не ускользнуть. «Плацебо» – последний упрямый призрак старого времени, который всё еще бродит по закоулкам нашего тела. До сих пор нам не удалось при помощи молекул изгнать этот призрак из нашего организма. И как раз в этом бессилии к нам «на помощь» приходят ребята-таблеточники.