В этом весь Битов, все, что касается быта, для него невероятная, неразрешимая проблема. Один раз я приготовил у него дома яичницу с колбасой. Это вызвало огромное удивление и чуть ли не восхищение. Как-то мы с Розой (моей первой женой) пришли в гости к Андрею и принесли кастрюльку грибного супа. Он был счастлив, и это стало чуть ли не традицией. Приходить – так с супом. Теперь «с супом» мы уже приходили с Алисой (моей второй женой).
Как-то Битов рассказывает мне очень страшную историю.
«Иду я к тебе домой, подхожу к двери и автоматически нажимаю на звонок. Слышно шарканье и тонкий голос испуганно спрашивает: «Кто там?» Я отвечаю – Битов. «Я не открою незнакомому мужчине, я одна!» – еще испуганней отвечает голос. Тут я вспоминаю, что у меня в кармане ключи от вашей квартиры. Я их достаю… И вдруг вспоминаю, зачем я пришел к вам – действительно по важному делу! Но тут же представляю: вот я открываю дверь своим ключом, вхожу, иду к шкафу[14], открываю дверцу, беру пачку своих долларов и ухожу. Нет, этого «тонкий голос» не выдержит. И я твердым голосом говорю: «Извините, я в следующий раз. До свидания».
(Примечание: В тот раз у нас дома сидела испуганная мать жены моего друга, художника Эдика Зеленина, жившего в то время в Париже, а испугана она была тем, что у нее на контроле в аэропорту нашли спрятанные (естественно, в лифчик) золотые вещицы, которые она везла в подарок внучке: пару колец и сережек. Их нашли и бабушку к внучке в Париж не пустили. Я ей говорил: «Наденьте на себя», – не послушалась!)
Все это мелочи живой жизни, к литературе отношения не имеющие…
Но однажды Битов забрал в издательстве положенные ему авторские экземпляры и оставил коробку с книгами у нас. Я залез в коробку. Это были книги другого советского писателя, в издательстве ошиблись. Я стал читать. Писатель был известный, но – какая разница в тексте! Читать просто нельзя, особенно когда ожидаешь Анрея Битова…
А как-то раз я выступил в роли литературоведа.
После того как Битов узнал, что я прочитал «Ожидание обезьян» в «Новом мире» (1994 год), он решил, что я непременно должен написать послесловие к изданию Ивана Лимбаха «Оглашенные». «Ожидание обезьян» было частью этого «романа-странствия». Андрей предложил написать на выбор: от художника (я член СХ), от архитектора (закончил МАрхИ) или от алкоголика (опыт был, не скрою). Я выбрал – архитектор. Художников для послесловия было двое – Александр и Ольга Флоренские. И алкоголиком почему-то Андрей выбрал тоже Александра Флоренского. Который был в тот момент не пьющим четырнадцать недель… Как будто мало было кругом других, не Флоренских… Мой текст без изменений попал в издание, включая вопиющую ошибку. Я там пишу, что архитектура влияет на людей независимо от того, знают ли они великих архитекторов или нет. Привожу длинный список имен, заканчивающийся Захой Хадид, ныне покойной единственной женщиной в этом списке. И вот в книге напечатано – Зажи Ходид. Пропустил корректор, но и Андрей, наверное, тоже…
(А вот к своему тексту Битов очень внимательно относился. Он однажды при мне чуть ли не матом крыл весь «Новый мир», когда они его «рассказец» изменили на «рассказик». Прямо буянил…)
В своем послесловии к «Оглашенным» я называю стиль литературы Битова – стилем деконструктивизма. Деконструктивизм – это архитектурный стиль-обманка. Примеров его пока мало, в основном «бумажные проекты». Объяснить словами трудно: если грубо – все, что кажется несущими конструкциями, на самом деле ничего не несет, это скорее декорация. Настоящая конструкция умело спрятана. Ну что-то вроде этого. Привожу целиком имеющиеся в послесловии по этому случаю примечания, которые относятся к стилю Битова.
«Подозревать писателя в намеренном плагиате у архитектуры нет оснований. Писатель даже отчасти глух к визуальным искусствам, о чем говорит следующий эпизод, произошедший несколько лет назад. Вручая для прочтения рукопись “Человека в пейзаже”, писатель мне и говорит, находясь в несколько возвышенном состоянии: “А спорим на ящик водки (ящик водки – это 20 бутылок по 0,5 литра – специально для иностранного издания), что ты не найдешь, как художник (тут он ошибся, я являюсь лишь “членом Союза художников”), в этом тексте ни одной ошибки? Спорим?” Поспорили. И я тут же нашел, правда одну. Но не просто ошибку, а вопиющее незнание: Писатель, вспоминая знаменитую картину “Утро нашей Родины” (“стоит товарищ Сталин, в руках у него макинтош, и он смотрит вширь” – так в свое время ее описала бабушка моего приятеля), назвал автором ее Герасимова, хотя любой ученик средней художественной школы знает назубок, что это творение великого Шурпина, лауреата Сталинской премии. Когда я сообщил об этом писателю Битову, он стал объяснять, что все это, конечно, так, но он имел в виду совершенно другое, психологическое и т. д. Короче: ящик я так и не… Но это уже не имеет к данным рассуждениям никакого отношения, тем более что весь эпизод из текста был удален».
А вот и заключение послесловия:
«P.S. Я в этих, может быть, чересчур смелых рассуждениях не сказал ни одного слова об “идее произведения”. Тут, конечно, виновата профессия. Еще в 60-х годах в среде архитекторов бытовала одна шутка: здание рассчитывается на статические, ветровые, динамические, сейсмические и другие нагрузки, но никто и никогда не рассчитывал здание на идеологическую нагрузку. А что, если и литература в очень широком временном диапазоне, от Гомера до Битова, тоже не “рассчитывается” на сиюминутную идеологическую нагрузку?»
Чем больше пишешь, тем больше вспоминаешь историй за долгую, полувековую дружбу мою с Андреем. Я счастлив, что Бог свел меня с таким человеком, как Андрей Георгиевич Битов; счастлив, что прикоснулся к действительно великой русской литературе.
Борис Мессерер[15]
Слово о друге
Из выступления памяти Андрея битова в ЦДЛ 7 декабря 2018 года
Андрей Битов прожил огромную жизнь, полную литературной напряженности, литературного интереса, серьезности. Он отдал этому всё – без исключения – свое время. И тем не менее у Андрея бывали моменты и для дружества, для застолий, для свободного излияния чувств. Я сблизился с Андреем еще в то время, когда готовился альманах «Метрополь» и когда он при мне, со мной даже, обсуждал возможность издания своей книжки «Пушкинский дом» за границей. Тогда это был подвиг огромный. Я с большим внутренним напряжением следил, как же он решается на это, потому что это был большой криминал. И он говорил так решительно, так убежденно, что я понял: эта книга – дело всей его жизни. Он не может не издать ее. Вот он решился, и пошел уже другой отсчет времени.
