Я отвечаю «да», и она радуется, будто это хорошая новость.
– Во сколько она приходит домой?
– По-разному.
– Хочешь подождать ее здесь? Чтобы не сидеть вдвоем с полицейским?
– Спасибо, Бренда.
Как приятно произносить ее имя! Чем позднее мать вернется, тем лучше. Вдыхая аромат духов Бренды Логан и глядя на ее лицо, я почти забываю обо всем остальном. Но из вежливости указываю на колесо, лежащее у входа.
– Вы, наверное, собирались уезжать?
– Я взяла велосипед, потому что опаздывала. Но теперь никакой срочности нет. Я бы всё равно провалила кастинг.
– Кастинг?
– Я работаю топ-моделью с тех пор, как меня исключили из Коллегии врачей. Во всяком случае, пробую. Я начала в том возрасте, в котором обычно девушки уже выходят на пенсию. В 28 лет из этой профессии вылетают, но я пока держусь.
Она наливает себе виски. Я думаю об отце – как он сейчас едет в полицейской машине. Надеюсь, они не будут держать его слишком долго. В последний раз его арестовали, когда он пьяный переходил дорогу по зебре. Владелица автомобиля, которая его сбила, подала иск за поврежденный корпус. Когда на следующее утро отец вернулся домой, то трясся, как отбойный молоток, оттого, что не пил всю ночь.
– Всё, что мне удалось до сих пор заполучить, – продолжает Бренда, бросая взгляд в окно, – это контракт на потные ноги. Ты наверняка видел меня по телевизору. Мою левую ногу.
– Ну конечно! – говорю я, чтобы доставить ей удовольствие.
– Так ты меня узнал?
– А то как же!
Она осушает стакан и улыбается краешком рта.
– Не ври: они вырезали всё, что выше колена. Я снимаю туфли, пшикаю дезодорантом, который уничтожает запахи, а не маскирует их, и Флек целует мне ногу.
– Флек?
– Мужик в костюме с галстуком, типа клерка, эдакая зануда. В жизни есть три типа мужчин: Флеки, Маки и Жеки.
Я киваю: мол, мне, как мужчине, это известно. Она уточняет:
– Флегматики, Маразматики и Женатики. Поэтому я одна.
Я отвожу глаза, чтобы скрыть радость. Не знаю почему, но от этой девушки исходит такая энергия, что рядом с ней ничего не страшно и всё кажется возможным.
– Сегодня, – продолжает она, – был кастинг по грязным волосам, которые за три секунды становятся роскошными благодаря сухому шампуню «Гидрекс». Как они, по-твоему?
Она срывает свою бейсболку, встряхивает слипшимися, тусклыми, безобразными прядями. Я говорю, что у нее очень вовремя сняли колесо с велосипеда. На секунду она столбенеет, глядя на меня в упор, а потом хлопает ладонью по моей руке.
– Нечасто мужчины говорят мне правду. Спасибо, Томас Дримм.
Я отвечаю «не за что», но и сам поражен собственной откровенностью. Матери, например, я никогда не говорю то, что думаю. В любом случае, искренность – она того стоит: первый раз в жизни девушка назвала меня мужчиной.
– А ведь я вымыла голову с одной стороны, – объясняет она, наклонившись совсем близко. – Справа – неделю назад своим шампунем, слева – «Гидрексом» сегодня утром, чтобы подготовиться к сравнительному тесту. Видишь разницу?
Я трогаю ее волосы, нюхаю их и говорю, что мне больше нравится естественный запах. Она резко выпрямляется и, мгновенно замкнувшись, отходит к окну. Может, я сказал что-то не то. С женщинами всё очень непросто, если не знаешь, как с ними обращаться.
Я брожу по комнате, размышляя, чем загладить свою невольную оплошность. И тут застываю на месте. У стены стоит незаконченная картина. Я узнаю ее, хотя вижу впервые. Невероятное ощущение дежавю. И это приводит меня в смятение намного больше, чем арест отца.
18
На картине изображен мертвый город, полностью захваченный деревьями, которые растут прямо сквозь проломленные крыши и стены. Мощные корни пробивают тротуар, прорастают через ржавые остовы автомобилей. Оторванные афиши свисают с фасадов разрушенных домов. Посреди автозаправочной станции раскинулся огромный дуб, разворотив своим стволом бензоколонки, а на его разросшихся ветках кольцами висят покрышки. Это почему-то действует угнетающе. Вдобавок мне чудится, будто я вижу всё изнутри. Будто я переродился в эти деревья и стены… Такое впечатление, что, глядя на картину, я смотрю на себя самого, только вижу всё хуже и хуже.
Вдруг картина словно оживает: что-то похожее на лиану выскакивает из отверстия сточной трубы, обвивает мою правую ногу и тащит меня к желобу, в котором бурлит поток прозрачной воды, с каждой минутой становящийся всё краснее и краснее…
Я отпрыгиваю, опрокидывая стул. Бренда оборачивается.
– Всё в порядке?
Я отвечаю, что да, и картина очень красивая. Сердце стучит как ненормальное – не реже ста ударов в минуту, – но я стараюсь не подавать вида. Я вспомнил, что уже переживал этот момент. Вчера вечером, в машине матери, одолеваемый мыслями о смерти старика. Может, всякий раз, когда я испытываю сильный шок, как сегодня из-за ареста отца, у меня возникают такие галлюцинации?
Но как я мог вчера оказаться в месте, изображенном на картине – пусть даже это было наваждение, – если увидел его только сейчас? Неужели из-за моей одержимости Брендой я наведываюсь к ней во сне?
– Когда вы написали эту картину?
– Только вчера начала.
Я чувствую, как у меня холодеет в затылке. Пересохшими губами я выговариваю:
– Во сколько?
Она в упор смотрит на меня, подняв брови, потом замечает:
– Если тебя спросят, кем ты хочешь стать, когда вырастешь, не вздумай говорить, что художественным критиком.
Я выжидательно смотрю на нее. Она добавляет с улыбкой, думая, что обидела меня:
– Я полный ноль в живописи. Просто это успокаивает нервы.
Потом она выглядывает в окно и добавляет:
– Это случайно не твоя мать?
Страх комком подступает к горлу. И правда, перед домом как раз остановилась «Кольза‐800». Мать медленно выходит, и взгляд ее падает на полицейскую машину. Она захлопывает дверцу и беспокойно озирается. На улице ни души, только потрескивают фонари, которые то гаснут, то зажигаются вновь. Деревянной походкой, ссутулившись, мать идет к двери нашего дома, на ходу доставая ключи.
– Иди, – Бренда подталкивает меня к лестнице. – Будто только что вернулся из школы, ничего не знаешь и совершенно спокоен. Если что-то пойдет не так, вывеси носок в чердачном окне.
Смутившись, я спрашиваю невинным тоном: «В каком чердачном окне?» – но это звучит фальшиво.
– В том, что находится напротив моей спальни. И из которого ты подсматриваешь за мной по вечерам.
Я униженно бормочу: «Ах вот как». Она серьезно, почти торжественно смотрит на меня.
