– Мадам, вы же ничего не ели со вчерашнего вечера. Вот, возьмите, пожалуйста! А то я уже объелся.
Брике, подскакивая на одной ноге, протягивал мне несколько булочек с творогом. Они были еще теплые, мягкие. Я проглотила один кусок, другой, ощущая, как меня начинает тошнить. Нет, поглощать что-то в то время, когда улицы скользки от крови, выше моих сил.
– Где ты взял эти булочки?
– Так ведь булочную разграбили, мадам. Пекарь как раз достал вечернюю выпечку. Вот я и набил карманы. А что? Все правильно. Булки-то уже ничьи.
– А где пекарь?
Брике очень красноречивым жестом черкнул себе ладонью по шее:
– Прикончили.
Вот как. Булки пережили своего хозяина и стали ничьи. Я покачала головой. На Брике у меня не было злости. Он хороший мальчик. Вот если бы чуть меньше увлекался войной.
– Вас словно с креста сняли, мадам. Это потому, что крови много? А я уже привык. Столько уже всего навидался. Что, мы еще долго будем за Шареттом таскаться?
Я упрямо молчала. У меня самой было столько вопросов.
– Пойдемте-ка лучше на площадь. Туда привели всех самых главных синих – мэра Машкуля, всяких чиновников, прокурора. Для Шаретта уже поставили трон.
– Трон?
– Ну, почти как трон. Он сейчас будет судить синих.
– Судить? Он же не судья.
– Судья тот, у кого сила, – рассудительно заметил Брике, дожевывая булку.
Почти машинально я пошла следом за мальчишкой. Он тащил меня за руку, направляясь на главную площадь Машкуля. Здесь ратуша уже почти сгорела, и в воздухе летал пепел. Лошади, еще полчаса назад с бешеным ржанием и налитыми кровью глазами метавшиеся по площади, были усмирены или привязаны к коновязи. Горячий ветер обжигал щеки и нес золу прямо в лицо. Вечернее небо стало розовым – от заката и пожаров, пылающих в Машкуле.
Площадь была расчищена, словно для большого праздника, с четырех сторон окружена неровными рядами вандейцев. Для Шаретта и его подручных установили помост, вынесли из ратуши мягкие кресла. Вещи переживали своих хозяев. Хозяева менялись слишком часто.
– Что же здесь будет? – спросила я громко.
– Кровь! О, очень много крови!
Я успела заметить, как веселая Мьетта, хохоча, повисла на шее своего нового любовника Жиля. На площади начали работу какие-то люди с лопатами. Они копали узкие, длинные ямы. Для чего – я не понимала. Но давно знала, что хорошего ждать нечего. Теперешнее мое состояние было сходно с тем, что я переживала во время кровавого сентября 1792 года. Тогда смерть и пытки угрожали мне. Нынче я была в безопасности. Но откуда же эта страшная тоска, невыносимое сосание под ложечкой?
– Толпа, – прошептала я невнятно. – Я ненавижу толпу. Да, ненавижу.
Брике тянул меня к дереву, предлагая взобраться наверх. Не сознавая, что делаю, я с его помощью вскарабкалась на одну из толстых ветвей, прижалась щекой к коре, такой шершавой и ароматной. Правда, к запаху смолы примешивался теперь запах гари и пожаров… Зачем я взобралась на дерево? Неужели из того же любопытства, что терзает людей, наводнивших площадь? Животного, мерзкого любопытства.
Из ратуши вышел худой высокий человек в черном, и толпа зашлась криком, каким-то яростным исступлением. В человеке я узнала графа де Шаретта де ла Контри. Бандита, интригана и убийцу. Он что-то говорил, явно упиваясь своим успехом, своей властью, возможностью карать и миловать. И тут мне показалось, что я разгадала его. Он только на первый взгляд страшен. Только сначала его звериные инстинкты вызывают ужас. На самом же деле Шаретт по-животному прост. Посредственность, получившая возможность распоряжаться сотнями судеб. Обыкновенное кровожадное, амбициозное и жалкое ничтожество…
Я не слышала его слов. Впрочем, мне было безразлично, что он говорит. Наверняка то, что положено в таких случаях: о восстановлении справедливости, попранных прав Людовика XVII на престол, заслуженной каре негодяям, осмелившимся пойти против Бога и короля… То, что говорят вандейские генералы и во что сами не верят ни капли… Слова, предназначенные для одурманивания толпы. Для того чтобы придать грабежу законность. Ведь все, что нужно людям, – это знать, что их грехи покрыты. Безразлично чем: высокой целью, необходимостью, защитой справедливости.
– Мадам, он говорит ужасные вещи.
Я взглянула на мальчишку. Брике, насмешливый Брике, которому все было нипочем, смотрел на меня испуганно. Круглые глаза его смотрели совсем по-детски. Тощий, встрепанный, он был похож на воробышка и уже не вспоминал о Картуше. Я не поняла, что он имеет в виду. Я просто обняла его, ласково погладила по голове. Он прижался ко мне, непривычно притихший.
На площадь перед ратушей вывели каких-то людей. Некоторые из них были в синих республиканских мундирах, остальные в гражданском платье. Их уже избивали, мучили… Вандейцы, те, что добровольно вызвались стать палачами, подводили их к выкопанным глубоким ямам, опускали туда и засыпали землей по шею. Только головы оставались торчать, словно капуста на поле.
– За Бога и короля! – заорал Шаретт громовым голосом. Лицо его сейчас было просто безумно.
– Что же они будут делать? – прошептала я.
Раздались крики, призывающие толпу расступиться. В рассеявшемся море людей, в неожиданном проеме, возникшем среди толпы, я увидела десяток обезумевших лошадей. В их налитых кровью глазах еще отражались последние отблески пожаров. Лошадей насилу сдерживали цепи, прикованные к железным кольцам, вмурованным в стену. Какие-то люди подошли к ним, словно ожидая приказа. Шаретт махнул белым платком. Освободившиеся бешеные лошади понеслись прямо на площадь.
Пыль поднялась столбом, и трудно было что-то понять. Кто мог, тот сразу бросился наутек. Среди остальных началась давка, люди падали друг на друга, кричали, хрипели. Но я старалась не видеть этот кошмар. Я помнила, что там, посреди площади – люди. Люди, вкопанные в землю по самую шею. Можно ли было изобрести более варварский способ казни?
До меня донесся смех – ликующий, сатанинский. Я не была уверена, что это не галлюцинации. Но если смех все же был, то он мог принадлежать только Шаретту. Только ему.
Кто знает, сколько продолжался этот ад… Лошадей удалось поймать, усмирить. Леденящее душу зрелище открылось на площади. Земля и песок пополам с кровью, куски мозга, выбитые из голов… Кроме республиканцев, бешеными лошадьми были затоптаны и повстанцы, не успевшие взобраться на дерево или убежать. Площадь посыпали песком, как римскую арену после боя гладиаторов. Шаретта не было видно. Но он вскоре появился – смеющийся, довольный, с безумным блеском в глазах. Маньяк… Да, я нашла точное слово.
Бандит, нацепивший на себя шляпу судейского, снова что-то зачитывал, но ничего не было слышно. Дело касалось мэра Машкуля, республиканца Жубера. Ему, избитому до полусмерти, но еще живому, палач по приказу Шаретта маленькой пилой отпилил кисти рук.
