В тот день, в пятницу, тринадцатого, стояла жуткая жара. Градусов под тридцать. Я решила вымыть голову, чтобы немножко освежиться. И зря. Потому что, предаваясь усладам личной гигиены, я пропустила самое главное — я пропустила звонок от Мурки.
Большой Интеллектуал постучал ко мне в дверь аккурат в тот момент, когда я в первый раз намылила голову и сунула ее под душ.
— Тебя! — сказал он и протянул трубку прямо в душевую кабинку.
В голосе его было столько яда, что я сразу поняла, кто фигурирует на том конце провода. Интеллектуал, как любой муж-деспот, скептически относится к моим подругам.
— М-м-м-м-м-м-м-м-м-м… — четко объяснила я Интеллектуалу.
— В каком смысле? — поинтересовался он.
— В том шмышле, што у меня во рту, волошах и глажах полно мыла! — сказала я.
— Она в мыле! — объявил Интеллектуал в трубку и отключился.
Следующий звонок раздался аккурат в тот момент, когда я намылила голову второй раз и сунула ее под душ.
— Тебя! — сказал Интеллектуал.
В голосе его было столько раздражения, что я сразу поняла: трубку лучше взять. И взяла. И лучше бы этого не делала, потому что на том конце провода фигурировала вовсе не Мурка. Там фигурировала Мышка.
— Она уезжает! — услышала я истошный Мышкин крик, переходящий в утробный рев.
Мышка всегда рыдает басом. Даже удивительно, как такой толстый голос помещается в таком тощем тельце.
— Она уезжает! — рыдала Мышка. Всхлипывала, икала, хрюкала и, кажется, пускала пузыри.
Вдалеке раздавались стук и пение. Это Настоящий Джигит, аккомпанируя себе на тамтаме, пел грузинские песни на разные голоса. Многоголосье всегда хорошо ему удавалось. Настоящий Джигит предается национальным забавам каждый раз, когда Мышка начинает рыдать, болеть, клянчить деньги и вообще вести себя не так, как бы ему хотелось. Иногда он поет. Иногда танцует, встав на цыпочки и широко разведя руки в стороны. Иногда даже исполняет танец с саблями, используя для этой цели Мышкин хлебный нож с зубчатыми краями. Он этот нож засовывает себе в рот и скачет с ним по квартире под музыку Хачатуряна. Тогда Мышка сильно пугается и просит его немедленно выпустить нож изо рта и танцевать танец с саблей в руке, а лучше всего — в кухонном шкафу, где эта сабля и хранится в мирное время как предмет домашней утвари. Но Джигит ее не слушает и, что самое удивительное, за двадцать лет, что мы его знаем, ни разу не порезался и даже не оцарапался по причине редкой затяжной живучести. Сейчас он ограничился пением, и это был знак, что все не так уж страшно, что Мышкин рев не сильно его взбудоражил.
— Кто уезжает? Мыша! Кто уезжает? — орала я, выплевывая изо рта мыло. — Да прекрати ты реветь!
— Му-у-урка! — прорыдала Мышка. — Он-на ск-к-каза-а-ала, что з-з-десь н-н-ев-в-возмо-о-ожно жи-и-ить!
— Куда она уезжает, Мыша?
— Н-н-не зна-а-аю! Я ч-ч-у-у-вству-у-ю, ч-ч-у-у-вству-у-ю, он-на пок-к-кин-н-н-ет н-н-нас н-н-авсег-да-а-а!
— С чего ты взяла?
— Он-н-а з-з-вони-и-ла!
И я поверила. Я поверила Мышкиной истерике, потому что с Муркой однажды уже произошла подобная история. Вот она.
Муркины скитания
Часть первая
Несколько лет назад Мурка уже проделала подобный эксперимент. Она взяла семью: Лесного Брата, который по национальности белорус и поэтому ни к какой эмиграции, кроме как на свою историческую родину в город Гомель, не пригоден, ребенка Машку, которой в то время было лет пятнадцать и у нее как раз намечался первый роман, ребенка Кузю, которому в то время было года три и поэтому он не возражал, маму, которая никуда ехать не хотела, потому что в городе на Неве у нее муж и хозяйство на ста пятидесяти метрах полезной площади, маминого мужа, который никуда ехать не хотел, потому что в городе на Неве у него Муркина мама и куча работы, — короче, взяв в охапку всю эту ораву, Мурка выехала в Германию на постоянное место жительства. В Питере осталась Муркина бабка, к тому моменту уже нетранспортабельная. Бабке наняли сиделку, чтобы ей не так скучно было проводить освободившееся от Муркиного семейства время, и планировали вывезти за рубеж на специальном самолете с каталкой, капельницей, рентгеном, аппаратом для снятия кардиограммы и полным составом медперсонала на борту.
В Германии Мурка с компанией поселилась в общежитии — в одной комнате на шестерых. И стала сушить Кузины колготки на батарее, что вообще-то ей несвойственно, потому что дома, в Питере, у нее была специальная комната для сушки и глажки белья. Вещи, которые пришли через месяц медленной скоростью, а именно: спальный гарнитур палисандрового дерева, папина библиотека в три тысячи томов с Большой химической энциклопедией, двадцать два чемодана со шмотьем и одна маленькая сумочка, игрушечная железная дорога стоимостью полторы тысячи баксов, портрет Мурки в натуральную величину кисти одного известного питерского художника-анималиста, дубовое кресло Лесного Брата, в котором когда-то сидел граф Юсупов, — так вот, все это барахло по причине отсутствия места в их пятнадцатиметровой комнатенке пришлось свалить во дворе и накрыть брезентом. Во дворе оно пролежало ровно 5 месяцев 18 дней 3 часа и 49 минут. Немцы были очень недовольны тем, что Мурка в их чистеньком дворике устроила помойку, и, сколько она ни доказывала, что это не помойка, а антиквариат, подали на нее жалобу муниципальным властям. Муниципальные власти регулярно, раз в неделю, вызывали Мурку на собеседование и делали ей внушение. Но внушить хоть что-нибудь нашей Мурке — несбыточная мечта. Вещи мокли под дождем, а тем временем у ребенка Машки началась депрессия на почве скоропалительно прерванного романа, Лесной Брат потерял свой лесозаготовительный бизнес, а на пособие по безработице Мурка жить отказывалась, Муркина мама каждый день устраивала скандалы из-за отсутствия в общежитии горячей воды, а мамин муж грозился немедленно уехать в Питер, где у него был недочитан курс лекций на тему: «Транссексуальность в тайском кино». Доволен был только ребенок Кузя, который ничего не понимал. Да, и еще сама Мурка. Мурка тоже была очень довольна тем, что не удается никак нанять специальный самолет и свидание с бабкой откладывается на неопределенное время.
Через 5 месяцев 18 дней 3 часа и 49 минут этой упоительной жизни Мурка сняла роскошную квартиру в центре города, организовала группу бедных эмигрантов и поручила им транспортировать в эту квартиру палисандровый гарнитур и дубовое кресло. Эмигранты взялись за дело с огоньком, надеясь, что Мурка им за это заплатит. Но не на такую напали. Мурка ничего им не заплатила, считая, что на чужбине соотечественники должны помогать друг другу совершенно бескорыстно. И эмигранты, обидевшись, нарочно уронили палисандровый гарнитур и откололи ножку от кровати и кусок зеркала от шкафа. А одному особо отощавшему на эмигрантских харчах экземпляру придавило ногу Муркиным портретом, и он долго лежал в луже возле крыльца, хотя, в принципе, луж в Германии нет. Эта была единственная. Через два дня жизни в новой квартире Мурка объявила, что делать в Германии решительно нечего и пора убираться домой, в Питер. Она расторгла договор с квартирной хозяйкой. Хозяйка договор расторгать не хотела и требовала заплатить неустойку. Но Мурка к тому времени не успела хорошенько выучить немецкий язык и понимала далеко не все, что ей говорят. Она решила, что хозяйка сама хочет ей, Мурке, приплатить пару сотен пфеннигов за то, чтобы она, Мурка, со всем своим семейством осталась в квартире еще хотя бы на пару дней. В том смысле, что жалко расставаться с такими чудными людьми. Но Мурка не пощадила квартирную хозяйку. Она вернулась в Питер. Она вернулась в Питер с Лесным Братом, ребенком Машкой, ребенком Кузей, мамой, маминым мужем, портретом кисти известного художника-анималиста, игрушечной железной дорогой, папиной библиотекой в три тысячи томов с Большой химической энциклопедией и двадцатью двумя чемоданами. Вот только маленькая сумочка, в которой были все документы, потерялась по дороге. И гарнитур с креслом пришлось оставить. Они в поезд не вписались.
