В соседних лесах было много папоротниковых зарослей. За три дня до Ивана Купалы я сходил в лес, осмотрел заросли, наметил подходящую кочку для сидения, уходя, заломил кусты, чтобы в темноте безошибочно выйти к этому месту. В самый канун Иванова дня потихоньку, никем не замеченный, взял с божницы небольшой медный крест, запрятал за пазуху и в сумерки отправился в путь, хотя до полуночи было еще далеко.
В поле я чувствовал себя отлично, но лишь только вошел в лес — стало жутко. Видно, правду писали в книжке, что нечистая сила на человека, идущего искать цветок, будет наводить «страшный страх», чтобы заставить его вернуться. Не дойдя до намеченной кочки, я уже изнемогал от страха. Но вдруг меня осенила мысль: если нечистая сила так хочет заставить меня вернуться, значит, папоротник будет цвести! Это придало мне храбрости.
Дойдя до моей кочки, я концом креста очертил три раза круг (так было указано в книжке), вошел в него, трижды перекрестился, поклонился на все четыре стороны с коленопреклонением, сел на кочку и стал ждать. В левой руке зажал крест, а правую держал навытяжку, чтобы сразу схватить цветок: ведь он будет цвести одно мгновение. Немного беспокоило, что я не знаю, где именно появится цветок: у корня или на листах.
Малейшее дуновение ветерка казалось мне приближением нечистой силы. Руки немели от напряжения. Осторожно перекладывая крест из левой руки в правую, я вытягивал свободную руку, чтобы схватить цветок. Но он не появлялся. Изо всех сил старался не двигаться, не моргнуть, напряженно вглядываясь в темноту. Несколько раз мне виделась вспышка огня совсем рядом со мной, я быстро сжимал руку, но желанного цветка в ней не оказывалось. Задремал ли я, или так померещилось уставшим глазам — но вдруг что-то засветилось. Я не смел оглянуться, боясь, не уловка ли и это нечистой силы, чтобы отвлечь меня от цветка, когда он появится. Но это занималась заря.
Я понял, что ночь прошла и ждать больше нечего, надо возвращаться домой. А вот как это сделать? В книжечке указано было, как возвращаться с цветком, а как быть мне теперь, не имея его? Я перешагнул через спасительный круг и бросился бежать без оглядки. Лишь очутившись на лугу, возле речки, немножко пришел в себя.
Солнышко вставало, роса поблескивала под его лучами. Неведомое до сих пор восхищение красотой природы охватило мою измученную ночным напряжением душу. Я почувствовал такое радостное облегчение от того, что теперь никакая нечистая сила не властна надо мной, что повалился на траву и заснул крепким сном.
Дома никто не заметил моего отсутствия. Но вдруг до меня долетел удивленный возглас отца: «Да где же крест-то? Он ведь стоял на божнице». У меня, что называется, душа в пятки ушла — креста у меня не было! Неужели я его потерял? Если бы дознались, кто взял крест, да, главное, на какое «бесовское» дело, — мне бы крепко досталось. Я сбегал в лес и нашел крест. Вечером он был на своем месте. Вновь начались удивленные вопросы: где же он был? Я, конечно, молчал.
Никому ни одним словом я не обмолвился о своем неудачном поиске. Вопрос о цветке так и остался нерешенным: не цвел папоротник или я, уснув, прозевал его? Но книжечку я порвал.
Кажется, это была последняя детская фантазия о внезапном богатстве, рожденная вечной нуждой, в которой жила наша семья.
Учеба моя закончилась весной 1902 года. После экзамена я, сияющий, принес домой похвальный лист. Мать заплакала от радости, вся семья радовалась вместе со мной, все меня хвалили. Но окончание школы накладывало на меня совсем уже другие обязанности по хозяйству. Два старших брата, Николай и Иван, а также старшая сестра Татьяна работали в городе; мальчик, окончивший школу, становился помощником родителям и работал вместе с ними.
Осенью отец уехал искать работу по выделке кож, и в октябре пришло от него письмо, что он подыскал место в селе Ольшанка, Хвалынского уезда, Саратовской губернии. Отец приказывал Николаю бросить работу в Шуе, забрать с собой Саньку и приехать к нему.
Мать провожала нас на лошади до пристани, там мы сели на пароход и поплыли по Клязьме, Оке и Волге. Помню, на рассвете мы причалили в Хвалынске; на берегу возвышались горы арбузов, мы долго выбирали и купили два немного помятых, зато самых крупных за три копейки.
До Ольшанки нам предстояло пройти двадцать верст по размытой дождем дороге, а мы были навьючены сумками и котомками с необходимым для выработки овчин инструментом: крючьями, косами, чесалками и т. д. Надо было взобраться на крутой берег, а раскисшая меловая почва так и ползла под ногами. Я был обут в материнские полуботинки с резинками, на каждом шагу они оставались в грязи, идти же босиком было холодно. Несколько раз брат пытался посадить меня к себе на плечи, но ничего не получалось, потому что он тоже был нагружен изрядно. Как бы мы добрались до места — трудно сказать, если бы, на наше счастье, нас не нагнал крестьянин на телеге. Разговорились. Он оказался жителем Ольшанки. Крестьянин разрешил мне сесть на подводу, а когда выехали с крутого подъема на ровную местность, позволил положить на телегу и все вещи.
В Ольшанке дела оказалось немного, так как там работали еще два овчинника. Мы закончили все к половине зимы и заработали так мало, что, даже продав начесанную шерсть, после уплаты 25 рублей за квартиру (деньги по тому времени большие) могли бы лишь купить билеты и вернуться домой с пустыми руками. Как быть? Даже твердый по характеру отец был настолько этим смущен, что посоветовался с нами.
Брат Николай предложил уехать ночью, тайком, благо паспорта были у нас на руках, а не у хозяина: денег хватило бы на билеты и мы сохранили бы шерсть. Я осмелился добавить, что иного выхода нет. Отец, привыкший всю жизнь быть честным, склонялся к тому, чтобы расплатиться с хозяином, продав шерсть здесь. Но брат его отговаривал, уверяя, что и опасного здесь ничего нет:
«Хозяин — человек богатый, и он видел нашу бедность и нужду. Не станет он за нами гоняться». Безвыходность положения и наша настойчивость принудили отца согласиться. Наняли мы подводу, ночью погрузились и уехали втихомолку из Ольшанки. По Волге плыли до Сызрани. Там на железнодорожной станции получилась непредвиденная задержка: отец хотел купить два полных билета и один четвертной, но мне уже полагался половинный. Пришлось отцу упросить соседа, чтобы тот за три двухкопеечные булки одолжил для показа кассиру своего шестилетнего мальчика. Так удалось сэкономить и на билетах.
Мы с братом облегченно вздохнули и развеселились, когда поезд тронулся: все-таки, шептались мы, могло ведь случиться, что хозяин послал бы за нами погоню… Отец же был по-прежнему молчалив и печален. Жестокое, несправедливое к труженику устройство жизни вынуждало даже такого твердого в нравственных правилах человека, как наш отец, решаться на поступки, которые он считал дурными, и это его терзало.
Впрочем, некоторые «преступления» против имущественных прав «казны» и богачей настолько вошли в крестьянский быт, что нравственная их оценка начисто отмерла, и когда их совершали, то заботились лишь об удаче и безнаказанности.
Недалеко от нашей деревни начинались большие леса. Мы, да и все наши соседи, ездили туда за хворостом, ибо дрова стоили дорого. Иной раз удавалось свалить и сухое дерево и, разрубив или распилив его на небольшие части, тщательно замаскировать на телеге хворостом — иначе встреча с лесником сулила большие неприятности. Особенно страшно было проезжать мимо его сторожки на берегу реки, как раз у самого моста.
