Ловец не поймает, Мудрец не узнает, Будь он хоть Сократ: Нет мыслям преград!
2
Такси она отпустила в самом начале Рю Скриб. Пристроила сумочку на плече, перехватила поудобнее картонную папку, походя отфутболив настырного усатого франта, сунувшегося помочь «прекрасной мадемуазель»[3]. От «прекрасной» (сказанул!) тут же заныли зубы. Даже не разглядел как следует, порода кошачья – и туда же! Или он из тех, для которых лишь бы двигалась?
Фыркнула, притопнула ногой в тяжелом, не по сезону, ботинке. И пошла по Рю Скриб без особой спешки. До встречи – верные полчаса, а до стеклянных дверей «Гранд-отеля» три минуты неторопливого хода. Еще пара минут, чтобы пересечь вечно бурлящий толпой холл, потом на второй этаж, тоже две минуты, причем с запасом…
Матильда Верлен (для своих – просто Мод) прекрасно чувствовала время – и очень этим гордилась. Ее немногочисленные кавалеры даже не подозревали, что лучшей для них рекомендацией было бы опоздать на первое свидание. К таким девушка относилась с легким снисхождением, особенно если не забывали извиниться с подробным указанием причин (автобус, толкучка в метро, галстук, сгоревший под утюгом). А еще чтобы рубашка была помятая – и с расстегнутой верхней пуговицей. Если же видела ровню – секунда в секунду, сверкающая обувь и пиджак без складок, – сразу же принимала боевую стойку. Впрочем, ничем серьезным такие встречи не кончались, как в первом случае, так и во втором. Мод привыкла – и воспринимала как данность. Двадцать четыре года, ни разу не замужем, подбородок – хоть орехи коли, а на правой щеке, неизгладимым клеймом – багровое пятно, точно свежей краски плеснули…
«Дедушкина кровь», – с горечью обмолвилась мама. Маленькая Мод, очень удивившись, нашла фотографию деда, папиного папы (в книжке, иных в доме не оказалось), долго вглядывалась, но никакого пятна у Поля Мари Верлена не обнаружила. Наверняка под бакенбардой спряталось! Она попыталась спросить своего второго деда, но мамин папа (ни бакенбард, ни, само собой, пятен) говорить на эту тему отказался наотрез.
– Он был очень дурной человек, внучка. А ко всему – безбожник. Бедная Матильда, твоя бабушка!
Так и осталось пятно не проясненным. И то, что на щеке, и второе, много больше, – багровой кляксой посреди живота. Дурная дедушкина память…
Никакой гордости не чувствовала, ни в детстве, ни позже. На «внучку Верлена» откровенно обижалась, в школу живописи поступила под маминой фамилией, ею же подписывала картины.
Стихи деда все же прочла. Не понравились.
Дурной человек, дурная безбожная кровь…
«Ты еще сменишь кожу, девочка!» – пообещали ей когда-то. Но годы шли, багровые пятна проросли уже до самой души, и Мод давно научилась принимать жизнь такой, как она есть. И себя саму – тоже. Тяжелый подбородок, нижняя губа не по размеру, вздернутый короткий нос, вечная сигарета в зубах, темно-серый пиджак, светло-серая юбка, волосы на затылке – тяжелым узлом, под рукой – картонная папка с рисунками.
Так и шла по жизни, печаль свою сопровождая.
– Мод Шапталь. Нет, не графиня и не родственница. И не внучка. Просто – Мод.
* * *
Последняя картина («Мод Шапталь» желтой охрой в правом нижнем углу) закончена год назад. Красила через силу, закончив же и расписавшись, не показала никому, так и оставив на мольберте. Не потому, что не понравилась, просто показывать некому. Коллеги лишь плечами пожимали: «Рисунок хороший, четкий, но… Ты опоздала на сто лет, Мод. Энгр давно умер!»
Энгр умер. Пикассо и Матисс живы.
Вначале спорила. Потом бросила, заперла студию и заказала новые визитные карточки. На прежних – «Мод Шапталь, художник». На новых она же, но «эксперт». Короткое слово неожиданно понравилось – полным отсутствием ясности и определенности, точь-в-точь, как в современной живописи. «Не так важен Гомер, – говаривал ее учитель в пансионе, – как комментарий к Гомеру!» Энгр умер, говорите? Значит, настало время писать комментарии.
Пять часов пополудни, «Гранд-отель», что на Рю Скриб, второй этаж, бар, столик у стены. Эксперт Мод Шапталь к работе готова. Как там выразился дедушка? «Не радость, нет, – покой души бесстрастен».
Пиджак и юбка выглажены, поверх багрового клейма – пудра телесного цвета, помада самая лучшая, Lancоme, розовое масло.
…Сигареты! «Gitanes Mais» в синей пачке с силуэтом танцующей цыганки! В холле есть киоск, слева от мраморной лестницы, ведущей на второй этаж…
3
Сошлись однажды Шут с Королем, и Шут молвил так:
– Гитлер сейчас силен, как никогда, куманёк[4]. Свергнуть его невозможно, а убивать бессмысленно. За него подавляющее большинство – и в Рейхе, и в мире.
– А меньшинство?
В Шута и Короля они играли с детства. Согласно строгим правилам – тем самым, которые Король, сам того не желая, нарушил.
– Ты не добавил «дурачина», – укоризненно констатировал Шут. – И не стыдно, куманёк? Пять поколений моих шутейших предков требуют, знаешь, уважения… Меньшинство… Если большинство подавляющее, то меньшинство, стало быть, подавляемое. В Рейхе тихо, как на кладбище. А за кордоном… Кто сейчас готов с Гитлером воевать, скажи? Англичане, французы? Или, может быть, русские? Ты, куманёк, расклады по внешней торговле видел? А по кредитам?
Спорить с Шутом, дипломированным экономистом, Король не стал, тем более цифры и сам видел.
– Может быть, Польша? Там после смерти Пилсудского, конечно, в правительстве дурак на дураке, меня за пояс заткнут. Но чтобы воевать? А сам Бесноватый воевать не полезет. Псих – но умный.
