Сейчас деревенский пейзаж в окрестностях Тулы успокаивал величественным однообразием открывающегося взгляду простора. Коляска ехала среди возделанных полей и лугов, травы чуть колыхались, по небесной лазури время от времени проплывали мелкие белые облачка… Далекая линия горизонта казалась бы скучной, если бы не прерывалась возникающими порой на пути купами березок с трепещущей листвой. Потревоженные скрипом колес, целыми стаями взмывали в воздух жаворонки и носились с криком над нивами с еще зеленой рожью…
Солнце грело так жарко, что Алексею пришлось снять пиджак и расстегнуть ворот сорочки. Принаряженный Левушка весь взмок, его одолевали слепни, иногда ему удавалось прихлопнуть одного из них на собственной щеке. Со спины было видно, что у кучера под мышками образовались темные круги от пропитавшего красную рубаху пота. Время в сознании Алексея дало трещину – так ломается ветка сухого дерева: ему вдруг стало не двадцать пять лет, а двенадцать… может быть, и десять… Он возвращается после прогулки по лесу с братом; матушка ждет их, сидя в саду у столика, на котором сияет всеми боками самовар… Поцеловав маменькину ручку, каждый из них получает право на бутерброд с медом…
Алексей не помнил своего отца, умершего от чахотки вскорости после рождения первенца, знал только, что Иван Сергеевич Качалов служил в армии и добровольно подал в отставку ради того, чтобы жениться на Марье Карповне, которая на всю Тульскую губернию славилась в равной степени как богатством, так и бескомпромиссностью, цельностью характера. Она была постарше мужа и даже после свадьбы никому не позволяла подменить себя в управлении поместьем. Иван Сергеевич жил в ее доме скорее как почетный гость, чем в качестве полноправного хозяина. Впрочем, вполне возможно, его это устраивало: о нем говорили, что был большим любителем светских вечеров, карт и охоты. Во всяком случае, на портрете, украшавшем гостиную, отец действительно держал в руках ружье, на нем был и ягдташ, а у ног, обутых в охотничьи сапоги, застыла собака. Осталась после Ивана Сергеевича и целая коллекция курительных трубок – трубки эти и сейчас хранятся засунутыми в отверстия специальной полочки. Марья Карповна лишь иногда сквозь зубы цедила, что Алексей очень похож на отца, и тон при этом у нее был то ли холодный, то ли недовольный, но обычно избегала разговоров о покойном муже. Наверное, он успел разочаровать супругу за то недолгое время, что они пробыли вместе. Хотя… хотя Алексей порою задумывался, а способна ли его матушка вообще любить кого бы то ни было.
Коляска замедлила ход, приблизившись к околице деревни Степаново, где главной заботой стало не раздавить ненароком какую-нибудь перепуганную до безумия курицу: при виде коляски глупые птицы бросились со всех ног в беспорядочное бегство кто куда. Крестьянин на пустой телеге поспешил съехать на обочину дороги, чтобы пропустить хозяйский экипаж. Женщины с платками на головах подзывали к себе детей. Какой-то старик снял шапку и согнулся вдвое, приветствуя молодых господ. Это был степановский староста.
Вскоре они снова выехали на простор, и сельская местность вновь обрела тот вид, которого от нее невольно ждешь – вот еще один луг с резвящимся поблизости от матери рыженьким жеребенком, вот маленькая березовая рощица: деревья отбрасывают легкую тень, пронизанную солнечными лучами… А вот и ворота в парк с колоннами по бокам. На верхушке одной из колонн – сидящий каменный лев, на верхушке другой – лев, вставший на задние лапы. Оба царственных зверя давно утратили хвосты.
Аллея из старых лип тянулась вдоль берега большого пруда, по светлой, прозрачной воде которого плавали утки, затем дорога вилась между купами дубов и елок. Наконец они добрались до собственно сада, безраздельно отданного во власть сирени, георгинов и роз. Если Марья Карповна что и любила в жизни – несомненно, это были цветы. Каждое утро она придирчиво осматривала каждый – лепесток за лепестком, а специально приглашенный из Голландии садовник заботился о том, чтобы эти хрупкие сокровища содержались надлежащим образом. В конце аллеи, глядя окнами на овальную лужайку, стоял «главный» дом – белый, с зеленой крышей, с полукруглой террасой, украшенной четырьмя колоннами, венчал террасу треугольный фронтон. Бело-золотое полотнище трепетало наверху высокой мачты: знак того, что владелица имения сейчас дома. Два одинаковых деревянных флигеля, крытые черепицей, с красными ставнями и выкрашенными красной краской ступеньками лестнички, ведущей на веранду, выстроились по бокам центрального строения. Правый флигель был отведен хозяйкой Льву, левый – Алексею. Навстречу коляске с лаем выбежали собаки, проводившие новоприбывших до входа в левый флигель.
Как только экипаж остановился, к нему – с намерением помочь кучеру выгрузить багаж – подбежал Егорка, коренастый рыжий паренек, основной обязанностью которого, по приказу хозяйки, теперь будет прислуживать Алексею. За ним поспешала вырастившая барчука старуха Марфа, немедленно принявшаяся обливать слезами грудь своего воспитанника. Собрались и другие слуги, их голоса слились в дружном хоре благословений. Алексей поймал себя на ощущении наивной радости от того, как любят его все эти простые люди. В Санкт-Петербурге ничего подобного не испытаешь! В столице ему ни разу не случилось вот так вот насладиться людской почтительностью. Разумеется, будучи представителем просвещенной части своего поколения, он стоял за отмену крепостного права и горячо приветствовал недавние обещания царя Александра II, намеренного приступить к работе над реформой, включающей в себя освобождение крестьян. Но, возвращаясь в Горбатово, где прошло его детство, неизменно возвращался и к мысли о том, что эта привязанность крепостных к господам – черта глубоко русская, привлекательная и, если можно так выразиться, освященная временем. Никому в том не признаваясь, порою он даже задавал самому себе вопрос: а не пожалеют ли эти простодушные деревенские жители о прежней, гарантировавшей им безопасность, зависимости, стоит только их освободить от пресловутого рабства?
Сполна насладившись шумным обрядом радушного приема, Алексей собрался было уйти к себе в спальню, чтобы освежиться и переодеться к обеду. Но Лев настаивал на том, чтобы он немедленно отправился к матушке, которая, по его словам, ожидала сына с огромным нетерпением. Пришлось ограничиться тем, чтобы наспех почистить щеткой пропыленную одежду, и последовать за младшим братом.
Они бок о бок поднялись по ступенькам террасы, пересекли просторный вестибюль, выложенный каменной плиткой, и вошли в гостиную: здесь, как обычно, сверкала полировкой мебель красного дерева, сияли золотом рамы картин и блестели фарфором вазы. Несколько круглых столиков на одной ножке, на каждом по букету. От одуряющего сладостью запаха цветов воздух в комнате казался густым, несмотря на то, что все окна были распахнуты настежь. Марья Карповна полулежала на кушетке. Когда вошли сыновья, она почти неуловимым движением поправила лиф, приосанилась. Всякий раз после разлуки Алексея с первого же взгляда поражала величественная безмятежность матери. Вот и теперь так же. Мелькнула мысль: а красива ли она? Нет, он не мог себе ответить на этот вопрос… Сорок девять лет, гладкая кожа, твердые черты лица, римский подбородок, ясные и блестящие ярко-голубые глаза, крупный нос… Темно-розовое платье из тафты плотно облегает высокую грудь и талию, которая и теперь еще остается по-девичьи тонкой и гибкой. Кружевной чепец с розовыми же лентами прикрывает густые светлые волосы, свернутые в узел, плотный и тяжелый, словно медный шар.
