* * *
Ветер рвал кровли домов, срывался вниз на землю, швырял в стороны мусор, кружил пыль. Сполохи молний прорезали тяжелые тучи, спешащих вслед за ветром по ночному небу. Все живое приостановило свое существование, спрятавшись по своим домам. Маленькие, слабые по сравнению с еще не разбушевавшейся, но уже господствующей стихией. Ветер заглушал все прочие звуки, кажись, крикни, и себя не услышишь. Горе путнику, застрявшему в дороге: шатра не поставить, костра не разжечь. Мерзни, мокни, голодай, а лучше спеши искать ночлег.
Монастырь на окраине Плиски застыл в ожидании бури. В узких окнах теплились лампадки, горели свечи. Никто не спал: Господи, пронеси! Дни перед этим стояли жаркие, и сухая, еще не смоченная грядущим ливнем пыль, забивала глаза, мешала смотреть и просить черное, грохочущее далеким громом небо. Наверное, поэтому пропустили, как и когда перед воротами успела вырасти длинная вереница упрямо не желающих гаснуть факелов. Монастырские псы исходились глухим лаем. Ворота дрожали от стука, готовые рухнуть вместе со стенами.
Монашка неуклюже спешила, путаясь в полах одеяния. Цыкнула на незамолкающих псов и, перекрестившись, рванула задвижку просветца. Факел в окошке бледно осветил лицо молодого парня. Он не был похож на страшного демона, спустившегося на молнии, чтобы обрушить святую обитель в час, когда силы зла свирепствуют, нарушая мирскую тишь и благодать. И хоть Дьявол может принимать любые обличья, но вполне земной облик парня успокоил ее и придал смелости.
— Почто вламываетесь в монастырь женский, да еще посреди ночи? Безбожники!
Парень не дал выговориться женщине, оборвал:
— Отворяй, раненый у нас!
Монашка хлопнула задвижкой, затворив окно, и, причитая вслух, засеменила за игуменьей. Игуменья уже степенно спускалась по каменным ступеням. Ветер трепал бархатную накидку, отороченную куницей. С крыши что-то сорвалось и, просвистев в воздухе, ударило о землю где-то за стенами. Игуменья перекрестилась и тихо шепотом прочла молитву.
В прямоугольнике просветца, в дрожащих отблесках пламени на парня глядела уже другая женщина. Глаза ее смотрели спокойно, строго, как бы насквозь, пытаясь выхватить и выставить наружу все существо.
Парень нутром угадал высокий чин женщины и сказал уже не так требовательно, но настойчиво:
— Открой ворота, матушка! Не довезем ведь далее...
Собравшиеся за ее спиной монахини зароптали. Игуменья, полуобернувшись, прикрикнула:
— А ну тихо вы! Лучше бы псам костей кинули, чтобы успокоились!
И приказала:
— Открывай!
Ворота нешироко приоткрылись. В пляшущем и трескучем от ветра свете факелов тяжело было разглядеть, кого доставали из возка и перекладывали на носилки. Четверо ватажников осторожно внесли раненого.
— Стойте!
Игуменья забрала у парня факел и поднесла к лицу раненого, слегка нагнулась, чтобы посмотреть. Раненому было лет сорок или около того. Слипшиеся от крови волосы лоскутами раскинулись по изголовью. По ране через лоб проходила широкая повязка и уже было не определить из чего и какого цвета она была. Лицо раненого показалось как будто знакомым.
Парень, видать, натерпевшийся этой ночью, в удачу уже не очень верил — боялся, что развернут. Посмотрят, подумают и отправят восвояси, а раненый много крови потерял, может не доехать в такую бурю до следующего ночлега. Спешно пошарив у раненого на груди, парень достал серебряный крестик на кожаном гайтане и поднес ближе к свету:
— Он крещеный, во!
Игуменья, не отрывая глаз с чела раненого, спросила:
— Кто таков?
— Купцы мы, русские. А это батька мой.
Игуменья отдала факел. Распрямилась.
— Ладно, несите, — и добавила, обратясь к сестрам: — Покажите им мою келью!
— Матушка игуменья... — попытались возразить монашки: негоже чужого незнакомого человека в монастырь принимать, да еще и в келью самой настоятельницы!
— Я сказала уже! — резко оборвала игуменья.
Купечьи люди сами уже раскрыли ворота как им нужно, загоняли лошадей во двор, разгружали возы. Подгоняли друг дружку: быстрей, быстрей!
— Куда?! Не рынок вам здесь, выметайтесь отсюда!
— Разреши, матушка. Куда мы сейчас? — Начал было парень, но осекся, понял, что и так уже о многом попросили. Повернулся к своим, крикнул через ветер:
— Давай, неси все обратно!
Игуменья плотней закуталась в накидку. Поинтересовалась:
— Что произошло с вами?
— Да вот, разбойники напали. Немного их было, мы и отбились-то без труда, только отцу стрелой кровеносную жилу перебило...
Парень щурил слезящиеся от пыли глаза.
— Сейчас куда?
— В городе где-нито заночуем, чего уж...
Игуменья оглядела растерянно сновавших ватажников, неожиданно омягчела:
— Ладно, оставляйте поклажу и убирайтесь.
Купечий сын в пояс поклонился игуменье, поблагодарил и снова заорал своим, перекрикивая ветер:
— Оставляй все! Уходим!
Едва за русскими затворились ворота, небо раскололось яркой молнией, ударила в придорожное дерево. Гром тяжелым молотом ударил по земле. Господи, пронеси! Ветер стих, ливень крупными слезами застучал по кровле монастыря.
Освободившееся из ночного плена солнце обошло уже полнеба и протиснулось лучами в узкие окна монастырской кельи. Купец открыл глаза. С удивлением вдохнул удушливый запах воска и книг, оглядел выбеленные известью сводчатые стены. Припомнил, что с ним произошло. Скорее всего он сейчас в Плиске — городе церквей и библиотек, или где-нибудь недалеко, только вот где?
Обок ложа на простой дубовой скамье сидела девушка. Купец, проморгавшись, разглядел ее. На вид ей было лет семнадцать, может по боле. Из-под темного плата через плечо и на грудь змеилась темная коса. Холодного зеленого цвета глаза умно смотрели на купца из-под черных тонких бровей. Пожалуй, девушку можно было назвать красивой. И купец, расспросив, где он находится, не выдержал и спросил, ворочая тяжелым непослушным языком:
— Неужто святая обитель не обошлась бы без такой красавицы?
Девушка сверкнула в улыбке ровным рядом зубов. Щеки окрасил легкий румянец смущения.
— Господь выковал для каждого из нас цепи судьбы и не в нашей воле их разорвать.
Купец, улыбнувшись в ответ, возразил:
— Люди сами куют свою судьбу, а Бог лишь помогает или мешает нам.
Он попытался приподняться, но слабое тело не хотело слушаться. Девушка помогла ему, поправила изголовье.
— У меня нет молота и наковальни. Они остались у тех, кто делал мое будущее.
Голос у нее был низкий, слегка певучий. Слова она произносила не торопясь, лаская слух. Говорила как с равным, без раболепствия, но с уважением к прожитым годам.
