Минуя приёмную палату дворца, украшенную стенной живописью и устланную коврами, царь Алексей прошёл в свой кабинет, или, как его называли, «комнату», и остановился возле стола, что помещался под образами. Это был подарок Матвеева. Вместо прежнего неуклюжего четырёхугольного стола, покрытого красным сукном, стояло изящное бюро, изготовленное согласно последней моде стараниями европейских мастеров. Ножки точёные, письменный прибор, ящички для бумаг, трубка, в которой находились лебяжьи перья, — все в деревянном ажуре. Рядом кресло, обитое кожей с золотым тиснением. И только шкафы с книгами возле стены были старыми: видимо, доживали здесь последние дни.
Едва царь успел опуститься в покойное кресло, как вошёл дворецкий Богдан Матвеевич Хитрово. Поклонившись Алексею, он положил перед ним бумаги и письма на серебряном подносе. Это был ещё не старый человек, давно служивший при царе. Он хорошо знал все повадки и обычаи царя и нравился ему мудрым опытом и тем, что предупреждал его желания и многое угадывал с полуслова. С виду он был строг, но нрав у него был мягкий, что тоже нравилось царю. Чтобы угодить Алексею, Хитрово сблизился с его лучшим другом Артамоном Матвеевым, называя того ласково Сергеичем, как и царь.
Алексей был весел. Он развернул послание, написанное на отличной европейской бумаге, и лицо его расплылось в улыбке.
— Сергеич в гости зовёт — меня и тебя. Вновь журфиксы[1] затеял...
В Москве ещё мало кто знал, что Матвеев задумал в своём роскошно убранном просторном особняке собирать именитых близких ко двору людей для бесед и модных увеселений с театральным «действом». Застолья с вином избегали. Главным здесь было поговорить, обменяться новостями, обсудить какую-нибудь новинку. Чувствовалось, что царь гордится своим другом, его европейскими обычаями, любит бывать в его особняке.
Одно беда: вернувшись во дворец, Алексей болезненно ощущал, как низки своды в его палатах, как невелики оконца. Ему хотелось построить новый дворец, похожий на особняк Сергеича. Но в казне было мало денег. Взглянув на дворецкого, царь Алексей спросил:
— Что невесел, Матвеич? Али журфиксы тебе не по вкусу?
— Ты гляди, государь, как бы Артамон не уморил своих гостей на тех журфиксах. Что за веселие без пития!
Алексей рассмеялся, но в словах своего дворецкого почувствовал что-то скрытое, будто бы сопротивление действиям Матвеева. И, словно бы подтверждая эту догадку царя, Богдан Матвеевич удалился с видом человека, который много знает, но помалкивает.
Царь некоторое время задержался взглядом на письме Матвеева и в душе ощутил предчувствие желанного отдыха, радости и покоя. Где ещё у него бывали такие минуты, как не в дружеском кругу Матвеева и его близких? А всё Сергеич...
Алексей знал, что способен увлекаться людьми и нередко ошибался. Но как было не полюбить Матвеева? Ловкий, видный собой, красивый, нравом тихий, неприхотливый. Никогда ничего не просил для себя, всё о других пёкся. И какой любезный! Прежде судьба посылала ему, Алексею, людей беспокойных, шумливых, требовательных. Чувствуя доброту и мягкость царя, его прежние друзья дерзали даже кричать на него, как патриарх Никон. И Ордин-Нащокин бывал предерзким. Разве сравнить Матвеева с ними! Голос слабый, взгляд добрый. Иной раз скажет слово — и будто бальзам на душу прольёт.
О Матвееве Алексей помнил во всякую минуту своей жизни. В простоте душевной он часто думал, что друзей ему посылает само небо. Сколько он помнил, Матвеев всегда отказывался от выгодных постов и наград. И какой усердный...
За этими мыслями царь Алексей не сразу заметил вошедшую к нему в кабинет «верхнюю» боярыню Анну Хитрово. Она склонилась в глубоком поклоне у самой двери. Как и её племянник дворецкий Богдан, Анна Петровна была, что называется, своим человеком. Покойная царица Мария Ильинична её особенно жаловала и отличала за преданность, родственную заботу о благополучии царской семьи и умение быть необходимой. Она и поныне воплощённое старание. А ведь ей уже под шестьдесят, она вся в морщинах, но в ней до сих пор сказывается природная живость характера и миловидность. Таков удел людей, радеющих о благе ближнего и чистых душой.
— Тебе чего, Анна? Ежели не к спеху, то приходи завтра.
— Как не к спеху, государь-батюшка? Вся извелась, тебя дожидаючись. Молила Бога, не захворать бы. Измайловский-то кучер карету на обочину свалил. Не чаяла уже и оклематься от ушибов да от страху.
Алексей нахмурился, предчувствуя, что разговор с Анной будет не из приятных.
— Ну да авось, Бог милостив. Ты не тяни, выкладывай, как дети. Здоровы ли Фёдор, Иванушка? Чем занята Софьюшка?
— Какое здоровы! Я вот думаю, государь, не сыскать ли тебе для них иного лекаря?
— То дело не твоего ума, старая! Лекарь Гаден угоден нам...
— Дозволь мне, однако, государь-батюшка, поведать тебе, что у меня на мысли, ибо вижу, окромя меня, некому сказать тебе правдивое слово. Царевичи и царевна в беде и туге[2] великой. Матвеев замыслил противу них дурное.
— В своём ли ты уме, баба! — грубо перебил её Алексей.
— А я чужим умом, государь-батюшка, не живу!
Это был намёк на то, что царь живёт умом Матвеева, но он не почувствовал этого намёка. Алексей был исполнен нетерпеливого гнева. Это был первый случай, когда против Матвеева поднялась преданная царю «верхняя» боярыня, от которой он ни разу не слышал поперечного слова.
— Слушай, что я тебе скажу, старая. Артамон Матвеев царю лучший друг. Когда умерла моя Ильинична, Сергеич первый вызвался взять на себя бремя заботы о царских детях. И ныне печётся о них больше самой матери.
— Оно и видно... Хорош «заботник», ежели дети от него плачут. Когда я собралась ехать в Москву, сиротки твои сбились в кучу, ревут, просят: «Не оставляй нас одних. Худо нам будет от Матвеева».
— Что им худого сделал Матвеев? — хмуро спросил царь.
— Али тебе неведомо, что он отменил все их обычаи? Фёдору запретил ловить рыбу в пруду. Корытце с пищей для рыбок велел разбить. Софьюшка плачет: жалко ей рыбок, коих она из своих рук кормила. И карету у них отобрал. Ни по парку покататься, ни в поле поехать цветов нарвать.
— Велика беда — Сергеич карету взял. Видно, понадобилась ему. Велю другую карету им послать.
— Не спеши, государь, посылать карету. Матвеев согнал твоих детей с царского имения Измайлово.
— Как согнал?
— Вот то-то и оно. Выселил их из теремов на болотный острожок[3]. Поживут-де пока в охотничьем домике, а после-де построю им новую хоромину.
