— Так точно. От вопросов пока воздержусь.
— Перехожу ко второй новости. Я, как вы, возможно, догадываетесь, ухожу на так называемый заслуженный отдых. Все, отплавал свое. Вас я рекомендовал на должность капитана. Завтра должен быть приказ. Не вижу, однако, радости на вашем мужественном, хотя и озябшем лице.
— Она будет, — пообещал Комлев. — После выхода приказа.
— Благополучной вахты, — скупо сказал капитан и со сдержанной заботливостью добавил: — Двигайтесь осторожно. Судоходную обстановку на реке кое-где уже сняли, да за ней путейцы, кажется, особенно и не следят. Перестроечная расхлябанность и все такое. Я пошел.
Комлев следил, как черный верх капитанской фуражки медленно исчезает в районе левого трапа, ведущего вниз с мостика. Конечно же он был рад назначению. В самом слове «капитан», а это от латинского «капитус», то есть «голова», было что-то веское, в нем звучала властность и неуступчивая непреклонность. Комлев смущенно поймал себя на том, что самолюбие его было вполне польщено. Стать капитаном всего лишь на пороге своего тридцатилетия было совсем неплохо. Но в этом назначении таилась и некая издевательская двусмысленность. Ему теперь придется командовать дряхлеющим судном в затхлом грязном затоне, и почти без команды. Судном, звездный час которого миновал еще почти полвека назад, и теперь ему только оставалось вспоминать славную молодость, поскрипывая якорной цепью и швартовыми тросами. А для того, чтобы взойти в этой должности на капитанский мостик какого-нибудь нового, белоснежного четырехпалубного красавца, который швартуется перед самым речным вокзалом, ему пришлось бы ждать еще лет пятнадцать — двадцать. И это если еще повезет.
Старый капитан Сивковский был немногословен и часто обходился взглядом, скупым жестом или мимикой. Временами же он бывал еще и едкоироничен. Слух о том, что он уходит на пенсию ходил по судну с начала осени. Когда же он вдруг сказал о своем уходе, Комлев сделал вид, что слышит об этом впервые и изобразил на физиономии неискреннее удивление. Но капитана он уважал. Он не опускался до жалоб, когда в девяностых недопустимо долго задерживали зарплату, тогда как механик Трушкин, несменяемый годами парторг «Крупской», то и дело с безжалостной громогласностью повторял на палубе и у себя в машине, и в столовой комсостава во время скудной трапезы:
— Доорались на своих сборищах и в народных шествиях — вот и получайте, что заслужили! Домахались белогвардейскими флагами! Где это видано, чтобы плавсоставу не платить месяцами?
Его гневно-укоряющий взгляд, словно лазерный луч, упирался в тех, кто, по мнению Трушкина, участвовал в упомянутых митингах и шествиях. Комлев ловил себя на том, что взгляд механика останавливается на нем чаще, видимо, чутье старого партийца его не подводило. Комлев действительно хаживал на митинги, не столько по убеждению, сколько от безделья, когда «Крупская» целыми днями, а то и неделями пребывала у причала в унылой неподвижности, ибо топливная база не отпускала соляр для машины, требуя от кого-то предоплаты, и было даже неизвестно, кто кому подчинялся. То было время, когда популярная экономистка призывала к «обвальной приватизации» всего, что еще оставалось в руках государства. А внук известного писателя-героя склонял к тому, чтобы отбросив остатки сомнений, всецело довериться спасительному рынку, который якобы все расставит по своим местам, накормит и напоит, оденет и обует. Комлеву это напоминало призыв начать навигацию на реке, где не сделаны промеры глубин, не стоят бакены и вехи и вообще никак не обозначен судовой ход.
Капитан тогда хмуро отмалчивался. Лишь в октябре девяносто третьего (год, напоминавший название известного романа Виктора Гюго) он с удрученностью сказал:
— Хотелось бы дожить до того дня, когда собственную страну можно будет не только любить, но и уважать.
Такие длинные фразы у него встречались не часто.
Несколько лет назад, когда Комлев плавал вторым помощником на гидрографическом судне «Путеец-2», его однажды вызвали в отдел кадров и сделали заманчивое предложение. Была возможность отправиться на год и даже больше поработать на дноуглубительном судне в одной далекой южной стране, бывшей ранее британской колонией или протекторатом. Для работы требовалось рабочее знание английского языка, и Комлеву даже обещали оплатить его занятия на кратких городских курсах. Комлев раздумывал недолго, ибо соблазн был велик. Экзотичная страна, инвалютный счет в банке, в дальнейшем доступ в магазины «Березка»… Ничто человеческое Комлеву не было чуждо. Только что закончилась навигация, судно его стало на зимний ремонт, и он с воодушевлением стал заниматься на курсах, с приятным удивлением отмечая, как к нему возвращаются полузабытые школьные познания в языке британцев. Со справкой об окончании курсов, с заполненной обширной анкетой и, главное, с характеристикой, подписанной капитаном, парторгом и профоргом судна, где стояла сакраментальная фраза «политически грамотен, морально устойчив», Комлев помчался в кадры. Шла зима, «Путеец» стоял в судоремонтном заводе, в стране вяло набирала обороты горбачевская перестройка. Она, видимо, нисколько не коснулась компетентных органов, а если и коснулась, они ей не поддались: не на тех напали. Короче говоря, Комлеву в зарубежной командировке отказали и не было даже известно, от кого исходил отказ и чем он вызван. Было что-то обидное в самой анонимности этого отказа, а возможности для догадок о причинах были почти безграничны: от предположения об участии в каком-нибудь крамольном разговоре до непохвальных фактов биографии самого Комлева и его близких родственников, хотя с некоторыми из них он виделся только в раннем детстве. Так, старший брат отца, дядя Коля, был во время войны в немецком плену, кое-кто был на оккупированной неприятелем территории, а один из двоюродных братьев имел судимость. Все эти порочащие его факты Комлев, заполняя анкету, злодейски утаил, наивно надеясь на то, что ястребиная зоркость взгляда Органов может быть теперь несколько притуплена под порочным воздействием перестройки. Осознав тот факт, что отказ окончателен и обжалованию не подлежит, Комлев напился в своей каюте в обществе механика и при этом допустил ряд нехороших высказываний в адрес этих самых славных органов, руководящей партии и родного правительства. Тем самым он усугубил тяжесть своего положения, сделав себя еще более невыездным, учитывая тот факт, что даже стены имеют уши. Этот малопочетный статус оставался за ним до того самого рокового августа девяносто первого года.
Рейс заканчивался, и к речному вокзалу «Крупская» подходила утром, когда заканчивалась вахта Комлева. Было ясно, сухо и свежо, при небольшом отжимном ветре. Капитан почему-то на мостик не поднимался, и тогда Комлев понял, что он дает ему возможность почувствовать всю прелесть единоначалия. Мнимого, потому что Сивковский, несомненно, таился где-то внизу под левым крылом мостика, откуда и наблюдал за судоводительскими деяниями своего старпома.
Комлев старался показать себя и подвести судно к бетонному причалу с ювелирной точностью, а боцман с двумя матросами уже следили, чтобы мягкие кранцы были в местах соприкосновения борта с бетоном. Второй помощник уже был на корме, где следил за швартовкой. В машину Комлев дал команду «самый малый», когда до причала было метров пять, но ветер делал свое дело и исправно тормозил движение.
