Другой вопрос — географические названия. Разве можно разобраться в них без помощи этнографических материалов? Вот пример. Через деревню течет речка, которая носит название никак не объяснимое, если исходить из языка, живущего в деревне народа. Лишь этнограф может прийти здесь на помощь. С помощью его исследований удается определить, кто жил в этих местах раньше и откуда у этой реки такое странное название.
Этнография — наука, близкая и к истории. Она рассматривает каждый этнос не как застывший организм, а как живой, развивающийся, изучает материалы о его прошлом, прослеживает, как это прошлое изменялось с течением времени, что от него сохранилось сегодня…
Обычаи, традиции, привычки — это и есть национальная самобытность. В них нет ничего случайного. Но есть много странного, непривычного для тех, кто принадлежит к другому этносу, ведь основа любого этнического самосознания — это противопоставление «мы — они». В этом нет ничего плохого до тех пор, пока это «мы» и «наше» не воспринимается заведомо лучшим, чем «они» и «их».
Тому есть несколько причин. И первая из них — невежество, которое Фома Аквинский считал восьмым смертным грехом. Оно дает возможность с большой уверенностью рассуждать о вещах, о которых не имеешь представления, — это очень легко. Но ты представления не имеешь и о том, что, скажем, народ может менять имя в истории, это имя может переходить к совершенно другому этносу. А в наше время, когда интерес к корням и истокам не то что возрос, а просто вспыхнул, как степной пожар, масса людей кинулась в реку Истории, не предполагая даже, где тут брод и сколько подводных течений, ям и камней в ней.
…Жил, к примеру, человек тихо и мирно в столичном городе, успешно, как говорят, занимался вопросами экономической эффективности одной железной дороги и писал об этом умеренной учености статьи. Я, естественно, не имею в виду никого конкретно. Может быть, он занимался молекулярным анализом или теорией грузовых лифтов — не это важно. Дело в том, что он не занимался никогда историей и этнографией, а в этих дисциплинах знания приобретаются только многолетней усидчивой учебой. За полгода их не освоишь. Да и за пять лет тоже. Но незнание предметов, от тебя далеких, — это еще не невежество: каждый пропалывает свою грядку, и никому не объять необъятного.
Итак, жил человек тихо и мирно. И вдруг выяснил, что его дедушка принадлежал к воинственному некогда степному племени. Или нет — не дедушка, а бабушка. Или прабабушка. Нет, скорее всего, это был прадедушка. Да, кажется, точно — прадедушка. Прадедушкины папа с мамой. И все тетки и дядьки. И сосед Август Петрович. Постой, а как же будет «Август Петрович» по-нашему?
В библиотеке за три месяца лихорадочной работы он прочел массу книг, но распаленное воображение отбирало из них только то, что было лестным для свежепробудившегося национального самосознания и тешило его. А также работало на стройную теорию. Можете не сомневаться, благосклонный читатель, теория появилась. Эта-то теория и сконцентрировала в себе невежество. Причем невежество агрессивное и истерическое.
Написанная мною книга отнюдь не ответ кому бы то ни было. Она о том, как сложны даже простые явления окружающего нас мира. Я имеют в виду все, связанное с этнографией, с судьбами народов, их привычками и обычаями. Чтобы понять это, нужно заглянуть в них поглубже.
Я использовал три источника, три составные части.
Я коснулся некоторых обрядов того, что в этнографии называют жизненным циклом: рождения человека, наречения, когда ему дают имя, воспитания, брака, заката жизни. Это плоды моего книжного знания. Но книжное знание нередко приходит в противоречие с реальностью. Вот небольшой пример.
Лет десять назад я ехал из Будапешта в Прагу. Поезд был, что называется, сборная солянка, и каждый вагон принадлежал другому государству. Это не могло не создать неразберихи с местами, билетами и номерами вагонов. Местные жители, центральноевропейцы со стажем, разобрались в этом быстро и успешно. Иноземцам было труднее. Иноземцев было трое: два араба и я. Сначала мы мыкались по вагонам в поисках места, что было нелегко из-за нашего тяжелого багажа, но потом скооперировались, оставили одного араба смотреть за вещами, а с другим налегке пробежали состав. Нашли три места, застолбили их, посадив меня, и араб побежал за своим земляком.
Устроившись и отдышавшись, мы почувствовали друг к другу расположение, оказали небольшие знаки внимания и стали болтать на равнопонятном плохом английском языке. Тут, правда, пришел таможенник, и арабы немедленно забыли английский напрочь и на все его вопросы так изображали «моя твоя не понимай», что, промурыжившись с ними четверть часа, он махнул рукой и ушел: на него одного приходилось несколько вагонов. Пока они препирались, народ в шестиместном купе начал дремать, а к концу и вовсе заснул. Я тоже. А когда проснулись ранним утром в глубине другой страны, трое из нас — чех, немец и венгр — приступили к завтраку. Они достали из портфелей аккуратные свертки, расстелили на коленях салфетки и разложили на них булочки, сыр (венгр еще красный и зеленый перец) и — ветчину (венгр — красное от перца сало). Свиное сало, которое нашим магометанским спутникам не то что есть, видеть-то противно! Я точно знал это — из книг. Центральноевропейцам — в Центральной Европе — это соображение и в голову не приходило, и, пожелав друг другу приятного аппетита, они стали есть, ловко орудуя складными ножами. В моей сумке лежал точно такой же завтрак, но я колебался: мешало чувство близости, возникшее вчера. Я посмотрел на арабов, они на меня, потом на жующих соседей, и мы улыбнулись. Особого, однако, волнения на небритых арабских лицах я не обнаружил. Потом арабы вышли в коридор. Хотелось есть. Я вздохнул и достал сало с паприкой. Все-таки я был немножечко горд своими колебаниями и тактичностью, вызванными знанием этнографии питания народов зарубежной Азии.
Мы встретились случайно в Праге через два дня. Арабы шли, увешанные покупками, и кинулись ко мне, как к старому другу. Они сказали, что не могут забыть мою помощь при посадке.
— Вам, наверное, трудно здесь? — спросил я. — Все свинину едят, в вагоне, помните?
— Да, — отвечали они, грустно покачав головами, — очень трудно, мы были такие голодные, забыли купить на дорогу, а все так вкусно ели…
— Но они же ели свинину! — с гневом воскликнул я, как бы исключая себя из числа грешных.
— Да, — покорно согласились арабы, — свинину. Когда хочется есть, мы ее тоже едим…
Книжное знание пришло в столкновение с обычной жизнью. Поэтому я решил рассказать о некоторых из своих немногочисленных путешествий, когда я пытался сопоставить то и другое.
Есть одна область в этнографии, которая кажется мне совсем безобидной, и, строя книгу на ней, я вряд ли кого обижу. По счастью, даже в наши дни мне не приходилось слышать о кровопролитии или конфликте из-за того, чей плов древнее, чей шашлык вкуснее или что лучше: щи или борщ. И в то же время и в миске щей обнаружишь такую сложность — от кулинарии до истории, что разобраться в ней по плечу лишь специалисту.
Я имею в виду этнографию питания. Она заняла большое место в книге, и сам герой книги — дядюшка Ляо будет появляться в ней довольно часто. А чем же, собственно, примечателен этот самый дядюшка Ляо?
