Я вообще-то трус, но высоты не боюсь ни чуточки. Правда, меня укачивает в самолёте, но это не от боязни падения, а от чего-то другого. Бабушка говорит — от перепадов давления.
Ну, вот я вспрыгнул и пошёл. Доска прогибалась, но не очень. Да и длина-то — всего семь шагов! Я прошёл их, можно сказать, играючи. Даже никакого замирания не почувствовал. Вернее, почувствовал, но уже после, когда прыгнул на пол.
Прыгнул — и опять увидел Ивкины глаза, большущие и со слезами. Ивка был без шапки, и волосы его, светлые и лёгкие, были странно приподняты. Наверно, про это и говорят «встали дыбом».
Ивка вцепился в мой рукав и шёпотом сказал:
— Ты больше никогда… Ладно?
— Ладно, — пообещал я, чтобы он не заплакал.
— Ну, ты герой, — выдохнул Семка.
Я сказал:
— Герой — это когда боишься и всё равно идёшь, назло страху. А если не страшно, какое геройство?
Семка и Вовчик замигали, обдумывая такую мысль.
— Давайте скинем вниз эту доску, — насуплено предложил Ивка.
— Грохот будет, взрослые прибегут, — рассудил Вовчик.
— Ивка, не бойся, я правда больше не буду, — снова пообещал я.
Но теперь я знал, что нарушу обещание. Меня толкала ненависть и… радость. Сейчас ты добегаешься, Лыкунчик!
Я взлетел по лестничным пролётам на седьмой этаж. Лыкунчик не отставал. И я понял — не отстанет. Обогнуть шахту было нельзя: слева мятая арматурная сетка, справа нагромождение лесов.
Я проскочил доску с лёту, в один миг. И сразу обернулся, замер.
Да, Лыкунчик не остановился. Азарт, видать, был сильнее ума. Или он просто не понял сгоряча, над чем этот мостик. Лыкунчик вскочил на доску — и за мной. Но… то ли доска прогнулась чересчур (он был тяжелее меня), то ли он как бы ударился о мой встречный взгляд. Замер посреди доски. Покачнулся и встал очень-очень прямо. И смотрел на меня во-от такими глазищами. И рот разинул…
А я упирался каблуком в конец доски.
Видимо, кто-то недавно двигал её — конец, что лежал на кирпичах, был совсем короткий, сантиметров пять от края. И не надо никакого автомата. Чуть нажал — и…
Никто не заподозрит меня. Я убегал, а он гнался! Я проскочил по доске, а он не сумел! Ни один человек не подумает, что я виноват, когда его, Лыкунчика, подберут внизу на груде битых кирпичей.
Я смотрел на него неотрывно. Он всё сразу понял.
«Что, Лыкунчик, не хочется падать, да? А может, ты надеешься, что это не насмерть? Не надейся, здесь двадцать метров…»
Да, ровно двадцать. Мы мерили, капроновый шнур специально принесли для этого. Он и сейчас здесь, в тайнике между двух кирпичей, мы спрятали для игры…
Небо в оконных проёмах было уже синее, весеннее. И солнце яркое-яркое. Но это было не его, не Лыкунчика, небо и солнце. Его была только чёрная квадратная глубина над доской.
Лыкунчик беззвучно заплакал. Он не морщил лица, не жмурился, просто слёзы побежали струйками из его вытаращенных глаз. И стали падать с подбородка.
Потом он качнулся и замахал руками.
— Сядь, дурак! — громко сказал я. — Сядь, схватись за края!
Он сел. Захлопнул рот, закусил губу. Но из глаз всё бежало. Куртка его была распахнута. Я вдруг увидел, как на серых брюках спереди, между ног, разрослось тёмное сырое пятно. Лыкунчик всхлипнул, упёрся в доску руками и заёрзал: наверно, хотел таким образом добраться до края.
— Замри, балда!
Конец доски опасно шевелился. Ещё чуть-чуть — и вниз. Потянуть на себя? А если не справлюсь, только хуже сделаю? Или дёрну — и сорвётся другой конец?
— Не двигайся!.. Не смотри вниз, закрой глаза!
Он послушно закрыл.
— Сиди и жди! Я сейчас…
Отбежав, я выхватил из-за кирпичей моток шнура.
— Сейчас брошу, ты поймаешь… Только без дёрганья!
Он открыл глаза и закивал.
— Не дрыгайся! Лови!..
Лыкунчик правой рукой поймал конец.
— Теперь обвяжи себя под мышками. Осторожно…
Пришлось Лыкунчику отцепить от доски и вторую руку. Он опять зажмурился, но всё же обмотал себя на уровне груди, завязал два узла. Трясущимися пальцами.
Я отступил, слегка натянул шнур и намотал его на штырь, торчащий из крепкой балки лесов. Теперь, если Лыкунчик сорвётся, то не страшно — повиснет и поболтается, а я его вытяну. Верёвка выдержит.
— Ну, давай. Ползи.
И Лыкунчик заелозил вперёд, упираясь руками. При этом наверняка всаживал занозы в штаны и глубже. Но я не злорадствовал. Мне надо было одно — чтобы Лыкунчик остался жив. Потому что непонятнее всего на свете — если человек только что был живой и вдруг сразу мёртвый. Даже такой гад, как Лыкунчик… Да и не был он сейчас гадом — перепуганный, зарёванный, с мокрым пятном на штанах.
Да, я не злорадствовал и не геройствовал. Правда, мелькнула всё же мысль: «Больше не будешь петь про сосиску…» Но мелькнула и пропала. Лишь бы выбрался…
Наконец Лыкунчик упал животом на кирпичную кромку. Я вцепился в его куртку. Вот тогда конец доски сорвался, и она с гулом ушла вниз, грянулась там.
Но никто не прибежал. И дружки Лыкунчика были неизвестно где. Видимо, они не знали, куда мы подевались.
Лыкунчик полежал, отдышался. Встал.
— Идём, — сказал я.
— Куда? — Он посмотрел вниз, на штаны: сырость достигла колен.
— Там внизу лужа. Упадёшь в неё будто случайно. С кем не бывает…
Он посмотрел на меня, кажется, с благодарностью. А как он ещё должен был смотреть?
Мы спустились, выбрались наружу из окна первого этажа. Вокруг серели груды талого снега, хотя на припёке уже расцвела мать-и-мачеха. У железной бочки с остатками извести скопилась мутная вода.
— Толкни меня, — сдавленно попросил Лыкунчик.
Я толкнул. Надо сказать, от души постарался. Лыкунчик ненатурально взмахнул руками, упал на колени, а потом животом — прямо в воду.
— Вставай! — почему-то испугался я.
Лыкунчик встал, с него текло. К штанам, куртке и рубашке прилипла грязь, глиняные ошмётки.
— Папаша меня за это изничтожит вконец, — глухо признался Лыкунчик. — За куртку он пол-лимона высадил. Французская…
«А по виду и не скажешь. Самая обыкновенная», — мелькнуло у меня.
— Пошли ко мне. Постираешь, отчистишь…
Лыкунчик глянул удивлённо.
— Пошли, — повторил я.
— А дома у тебя что скажут?
— Ничего не скажут. Родители на работе, бабушка в гостях, никого не будет до вечера.
