Напротив, когда в 1825 году Александр I умер и на русский трон взошел «Николай Палкин», принадлежность России к Европе у большинства западных наблюдателей уже не вызывала сомнений; и если какой-нибудь маркиз де Кюстин мог взбунтоваться и заявить, что европейский характер России — лишь иллюзия, обман и лицемерие, европейские лидеры и зарождающееся общественное мнение видели в Российском государстве «жандарма Европы», то есть государство, чья европейская природа, какой бы она ни была консервативной, сомнению не подлежит. Как объяснить эту резкую перемену? Можно предположить, что решающую роль сыграло пребывание Александра I в Париже.
Победив в безжалостном бою своего врага, внук Екатерины II оставался во французской столице с 31 марта по 2 июня 1814 года, до своего отъезда в Лондон, откуда он несколькими неделями позднее направился в Петербург.
Александр был первым русским царем[3], вступившим на французскую землю после Петра I, посетившего Францию в мае-июне 1717 года — одно это уже указывало на всю важность происходящего. Но этот краткий визит царя, казаки которого прошли маршем по площади Согласия и встали лагерем на Елисейских полях, совпал с важнейшими датами в истории Франции и Европы: 6 апреля Наполеон отрекся от престола, 11 апреля был подписан договор в Фонтенбло, 12 апреля в Париж вернулся брат Людовика XVIII граф д’Артуа, 23 апреля была подписана конвенция о перемирии, 3 мая в свою столицу вступил монарх Франции, 30 мая был подписан первый Парижский договор, а 4 июня обнародована конституционная Хартия. Таким образом, пребывание царя в Париже было временем, когда события развивались со стремительной быстротой, а жизнь бурлила: всего за несколько недель пал наполеоновский режим, уничтожена значительная часть политических нововведений Наполеона, во Франции установилась новая власть, а ее территория заметно уменьшилась не только по сравнению с большой империей, состоявшей из 134 департаментов, но и по сравнению с французскими границами 1795 года.
Какова была роль Александра I в этом водовороте важнейших событий? Был ли он отстраненным и безразличным свидетелем или, напротив, страстным их участником? Какая роль в этом политическом и геополитическом перевороте выпала на долю того, кто в июне 1812 года видел, как наполеоновская Великая армия, численностью более 400 тысяч человек, переправляется через Неман, чтобы сеять опустошение в его империи? Каковы были мотивы и цели царя и его военных и политических советников в момент вступления в Париж? Удалось ли достичь этих целей? Наконец, смогло ли пребывание русских в «столице мира»[4] внести вклад в изменение образа России или русских в Европе, Франции и французов в России?
Чтобы ответить на эти вопросы, мне представляется необходимым описать пребывание царя в более широком контексте: французской кампании в целом, то есть похода армий шестой коалиции против Наполеона, который продолжался с января по апрель 1814 года и начался с вторжения на территорию Франции.
Подобно русской кампании 1812 года, в которой она поставила финальный аккорд, французская кампания 1814 года стала предметом обширной библиографии[5], вполне соответствующей масштабам происходивших событий.
Уже в XIX веке эта тема вызывала интерес у русских как с военной, так и с геополитической и дипломатической точки зрения.
Как следствие, в многочисленных трудах подробнейшим образом прослеживалось разворачивание военных действий и анализировались причины победы союзников. Во главу угла историки Российской империи обычно ставили решимость царя и отвагу русских солдат, превращая эти два элемента в альфу и омегу победы коалиции над Наполеоном. Куда меньше внимания они придавали национальному антифранцузскому движению, которое развернулось в немецких землях годом раньше и существенно облегчило наступление войск коалиции.
Кроме того, дореволюционные историки часто подчеркивали, что поход на Францию принес больше пользы России, повысив ее международный престиж и значение. Единственную диссонирующую ноту в этот стройный хор голосов, господствовавший среди русских историков французской кампании до самого 1917 года, внес в начале XX века великий князь Николай Михайлович. В биографии Александра I, написанной им в 1912 году, он указал на огромные потери, материальные и людские, понесенные в той войне, и выразил сомнение в ее оправданности с геополитической точки зрения, начав таким образом дискуссию, которая с тех пор уже не прекращалась.
В советское время взгляд на французский поход изменился. Историки, писавшие в период между двумя мировыми войнами, уже не видели в победе коалиции никакой личной роли Александра I: теперь истинными творцами победы стали русская армия и немецкий народ, массово поднявшийся против французских оккупантов. В то же время, проанализировав конфликт с точки зрения марксистско-ленинской теории — здесь можно упомянуть работы Евгения Викторовича Тарле, а также последовавших за ним Альберта Захаровича Манфреда и Любомира Григорьевича Бескровного, — советские историки оценили русскую победу 1814 года негативно: в их глазах, она сводилась к восстановлению старого порядка и «возврату к феодализму», а «Священный Союз», политический и дипломатический альянс между австрийским, прусским и русским монархами, который царь сумел заключить в сентябре 1815 года, выглядел ретроградным и репрессивным. Лишь после победы 1945 года отношение к царю Александру I вновь стало более доброжелательным.
После распада Советского Союза французской кампанией несколько лет не занимались; лишь недавно за ее изучение взялось новое поколение русских историков. Анализируя военное и геополитическое измерения войны, эти исследователи уделили внимание личности и делам Александра I, а также целям войны, которую Россия вела в 1814 году, тем самым вернувшись к дискуссии, начатой великим князем Николаем Михайловичем в 1912 году: была ли обоснована французская кампания? Отвечала ли она геополитическим и дипломатическим интересам империи? Что являлось целью: повысить личный престиж Александра I? Увеличить международное значение имперской России? Гарантировать безопасность империи, обеспечив полный контроль над Польшей? Или, может быть, цели кампании были политическими: заменить наполеоновскую модель на какой-то иной режим? На все эти вопросы, отнюдь не потерявшие своего значения, пока нет однозначного ответа. Дискуссия продолжается. Мы, в свою очередь, попытаемся внести свой вклад в это коллективное размышление.
