На перекрестке была бакалейная, и прямо перед ней останавливалась повозка, которая регулярно проезжала мимо нашего дома. Чтобы остановить лошадь, кучер кричал: «Тпру, Жюль…» а чтобы тронуться: «Но, Жюль!» Поэтому я и назвала так свою лошадку. — Здесь нет никакой бакалейной лавки. И все же я уверена, что пришла в нужный квартал. Как-то раз я слышала разговор о том, что стоит остерегаться бакалейщика, потому что он выдает людей. Возможно, магазин исчез после войны.
— Вот она, можете посмотреть. Если что-нибудь найдете, возьмите себе.
Женщина протягивает мне серую картонную коробку без крышки, а в ней — куча больших и маленьких фотографий, и я неловко роюсь в этом беспорядке, чувствуя себя не в своей тарелке на пороге этого дома. Она спокойно ждет, но я знаю, что ей не терпится, чтобы я сказала: «Нет, это не мои родители, извините…» — или выбрала один снимок и ушла, поблагодарив ее.
Но их слишком много, и женщина стоит и смотрит, как я поднимаю пачки фотографий и неловко их перебираю — и уже не знаю, как мне вести себя перед всеми этими лицами и силуэтами на потемневшей или пожелтевшей бумаге. Множество детей и взрослых, позирующих в разной одежде; группы людей; негативы, которые, должно быть, хранились еще до начала Первой мировой войны. Меня привлекают два портрета из самых больших: мужчина (просто потому, что он блондин со светлыми глазами, как и мой отец — он мог бы быть его братом) и женщина (которая совсем не похожа на мою маму). Она красива, но далеко не так, как мама, она улыбается, обнажая белые зубы, большие глаза немножко грустные, но у нее короткая стрижка, а у мамы были великолепные темные, волнистые волосы. Моя мама была такой красивой! Это не мои родители, но я все равно возьму фотографии — светловолосого мужчины и женщины с темными волосами. Эти вещи мне не принадлежат, но я их выбрала (будто вернула из тени на свет) — прежде всего потому, что стоящая передо мной женщина ждет, когда же я наконец решусь, и еще потому, что это символ. Я даже не спрашиваю, кто эти люди, все равно на обороте фотографий нет никаких надписей. Это чьи-то забытые родители, их схватили так же, как и моих, и, скорее всего, они пережили то же самое. Эти снимки станут для меня вещественным напоминанием.
Я спрячу их, иначе от меня потребуют объяснений. Фотографии заберут, а со мной начнут обращаться как с воровкой или, что хуже всего, будут насмехаться над тем, с каким упорством я утверждаю, что я еврейка и меня зовут Мишке. Однажды, когда я наконец стану свободной, я вставлю их в рамку и повешу на стену. И я буду смотреть на них каждый день, потому что они принадлежат к моему неизвестному племени. Я буду приносить им цветы и зажигать свечи, как делала мама по вечерам в еврейские праздники.
— Я возьму эти, мадам.
— Хорошо, я рада.
Она даже ни о чем меня не спрашивает, а я не даю повода для расспросов. В глубине души она смеется надо мной, несмотря на это дружелюбие на пороге. Ее мало волнует, кто эти люди и кто я такая. Я доставляю лишнее беспокойство. Война закончилась.
— Мадам, я хотела бы узнать, что здесь произошло.
— Да мы не знаем, нас-то тут не было, а рассказывают, что аресты были, людей ловили, только вам нужно пройти выше по улице и зайти с другой стороны квартала, потому что на тех улицах было много облав…
Ее взгляд беспокоит меня, и, хотя никакой угрозы нет, мне хочется немедленно убежать.
Все равно мне пора возвращаться, уже довольно поздно, и я уверена: когда приду домой, меня будут ругать. Мне так грустно, я так разочарована этой неудачной попыткой, что мне не хватает решимости идти дальше. А куда идти? Звонить во все двери в квартале? Или считать двухэтажные дома с балконом на втором этаже? Как изголодавшаяся по воспоминаниям нищенка, просить, чтобы люди рассказали хоть что-то?
Я не выпрашивала еду у людей, когда была одна в целом мире, я воровала. Я никогда не просила о жалости. Только волки кормили меня, как свою. Я, сама того не зная, была волчонком, которого они приняли, с которым разделили пищу и тепло. Только они меня защищали, и я напрасно стала искать следы моего детства среди людей. Среди них у меня нет имени — мне плевать на него, и семьи нет — мне наплевать на нее.
Я выжила среди волков и пронесу этот неизгладимый опечаток через всю свою жизнь. Теперь я учусь жить среди людей, не любя их, учусь ненавидеть, чтобы держаться и не плакать. Я знаю, как притворяться человеком, я знаю их повадки, я научилась говорить, читать, писать, носить маски, как они. И я всегда испытываю огромную радость — мне дано было пережить то, что им недоступно! Я засыпала в логове рядом с волчицей, ела с ней от одного куска и прижималась к земле перед вожаком стаи.
Именно поэтому сапожник не смог ничего сделать для моих загрубевших ног со скрюченными пальцами, похожими на когти. Мои ноги развивались в лесу, замотанные во все, что могло их защитить. Старые стоптанные башмаки, солдатские ботинки, тряпки, галоши — из-за всего этого кожа на ступнях затвердела, я обрезала ее ножом, зубами отрывала то, что причиняло мне неудобство, и обгрызала ногти. Когда я умирала от голода, я жевала эти куски кожи, внушая себе, что это еда. Мои ноги заставляли меня страдать и до сих пор напоминают о себе.
Ты даже представить себе не можешь, мадам, «которая не жила здесь во время облав на евреев», какой была моя собственная война. Я буду почитать два портрета, что забрала у тебя под носом, потому что люди на них пережили то же, что мои мама и папа. Для этих портретов достойней лежать под моим сиротским матрасом, чем валяться на дне коробки в углу твоего дома.
— До свидания, мадам, спасибо, мадам.
Я возвращаюсь к двум женщинам, которые вынуждены жить со мной и воспитывать меня. Сибил и Леонтин, монахини, старые девы, обрученные со своим Богом. Они начнут голосить, как две гусыни, из-за того, что я сбежала, наврала им, будут называть меня «голодранкой» и прочими именами, которыми уже наградили. Я дикарка, «Меньше-чем-ничего», которая писает в саду, вместо того чтобы пользоваться туалетом, как благодарная сиротка. Маленькое чудовище, которое отказывается носить шапочки, считая их дурацкими. Гадкая девчонка, которая не выносит хлопчатобумажные трусики и бумазейные ночные рубашки, застегивающиеся на пуговицы до подбородка. Бунтарка, не признающая Бога. Мне его навязали, но он не является моим Богом.
Если бы они знали, что я прячу под своим матрасом! Последний нож, который я откопала в лесу, компас, все эти годы направлявший меня к восходящему солнцу, русские звезды, оторванные с шапки мертвого солдата. Последние сокровища моей скитальческой жизни с волками. Я постоянно меняю тайники, я гораздо хитрее, чем они думают. Я выхожу через окно, забираюсь на крышу и съедаю все, что мне дают, как будто снова придется бежать, и мой живот будет пустым много-много дней.
Они не обращают внимания на мою жизнь, потому что не хотят ничего знать о ней.
— Нет, ты не еврейка… Нет, тебя не зовут Мишке… Замолчи, Моник! Ты должна знать свою молитву и читать «Богородица Дева, радуйся», ходить на исповедь и преклонять колени в церкви. Тебе четырнадцать лет, ты должна вести себя как девушка. Твое имя и дата рождения записаны в мэрии. Ты родилась 12 мая 1937 года, тебя зовут Моник Валь — и не выдумывай!
