В то лето сложные хитросплетения альянсов между странами привели Европу к политическому кризису, вызвавшему Первую мировую войну, которая продлилась до 1918 года. Война, объявленная Вильгельмом II против Сербии (28 июля) и России (5 августа), и незамедлительно последовавшие за этим ответные шаги России (1 августа) и Великобритании (4 августа) в адрес Германии нарушили шаткое равновесие, установившееся на континенте в первые годы XX века. Не будем забывать, что предыдущие конфликты, связанные с Балканами, до крайности усилили напряженность между соседствующими странами, входившими в оба политических блока: Тройственный союз, состоявший из Германии, Австро-Венгрии и Италии, и Антанту, куда входили Франция, Великобритания и Россия. Сам Кортасар, говоря о своем появлении на свет на фоне столь запутанных военных действий, иронически замечал, что именно в силу этих обстоятельств, как это ни парадоксально, «он и стал одним из самых убежденных пацифистов планеты», – так он утверждал в 1977 году.
Неуверенность, страх и нестабильность как следствие происходивших событий побудили семью Кортасара искать спасения и защиты за пределами воюющих стран; самое начало военных действий подразумевало дальнейшее нарастание напряженности между государствами и вовлечение в конфликт все большего числа стран. Это предположение, к несчастью, тут же начало сбываться, поскольку столкновение интересов в Европе со скоростью телеграфа незамедлительно перекинулось на Японию, Китай и некоторые американские государства, в первую очередь на Соединенные Штаты.
Неучастие в войне и нейтралитет Республики, президентом которой в то время был Иполито Иригойен, а правящей партией Союз гражданских радикалов, позволили чете Кортасар вместе с новорожденным ребенком укрыться на территории Швейцарии,[3] в первую очередь для того, чтобы в дальнейшем перебраться в Испанию, которая находилась за рамками вооруженного конфликта и соблюдала нейтралитет. В Барселоне семья провела более двух лет: с конца 1915 года до 1918-го. Таким образом, ребенком Кортасар, в возрасте от полутора до трех с половиной лет, жил в городе, который полвека спустя стал более или менее постоянным центром для большинства авторов так называемого латиноамериканского бума, одной из составляющих которого станет и сам писатель.
Интересно отметить, что, строго говоря, ни в одном из рассказов или романов Кортасара действие не происходит в Барселоне; однако в силу причудливого механизма памяти опыт жизни в Барселоне наложил свой отпечаток, пусть даже подсознательно, на формирование Кортасара-подростка. Когда ему было девять-десять лет и он уже жил в пригороде Буэнос-Айреса, Банфилде, он часто спрашивал у матери, что означают те или иные образы, то и дело возникавшие непонятно откуда в его сознании; они были похожи на моментальные вспышки памяти. Плиточные тротуары, предметы из майолики и терракоты, разноцветная керамика, извилистые линии. Устойчивое ощущение ярких, хотя и неуловимых, красок. Из объяснений матери он поймет: должно быть, это было вызвано тем, что во время пребывания семьи в Барселоне она часто водила его в парк Гуэль, где он играл со сверстниками, и в памяти его запечатлелись образы этого сада с его модернистскими дворцами. Они и вызывали цветовые эффекты, не дававшие ему покоя. «Мое безмерное восхищение Гауди, видимо, началось, когда мне было два года», – позднее скажет писатель испанскому журналисту Хоакину Солеру Серрано.
А еще ему вспоминалось море, и в этих воспоминаниях оно не имело ничего общего с морем в районе буэнос-айресского порта, разве что по воскресеньям, когда весь берег, куда ни глянь, так же был усеян множеством зонтиков и корзинок со снедью. Огромные волны, несущие под слепящим солнцем неведомую угрозу, тысячами брызг разбивались о берег у босых ног мальчика; солоноватый ветер, от мощных завихрений которого беспокойно бушевала вода, – все это то и дело появлялось в снах Хулио-подростка и сопровождало писателя на протяжении всей его взрослой жизни. Таким было Средиземное море: теплая вода, пляж в Сьюдад-Кондаль, неподалеку от города, куда семья ездила на трамвае (tramway, как его позднее называли в Буэнос-Айресе), гул толпы, которая жарким летом устремляется за город в поисках морской прохлады, пытаясь укрыться от влажной невыносимой жары, типичной для барселонского августа, тем самым летом, которое в Аргентине, в силу законов земной географии, превращается в зиму.
Через тридцать пять лет, по пути во Францию из Аргентины, которую он вынужден был покинуть, Кортасар снова оказался в парке Гуэль. Но теперь все было по-другому. Мозаики парка приобрели иной смысл и произвели иное впечатление. «Возможно, в силу оптического эффекта. Теперь я взирал на парк Гуэль с высоты 1 метра 93 сантиметров, ребенком же я смотрел на него снизу вверх, восторженным взглядом, который пытаюсь сохранить в себе, что, к несчастью, не всегда у меня получается».[4]
Кортасар, родители которого были аргентинцами, с материнской стороны был наполовину французом, наполовину немцем. У его матери, урожденной Эрминии Дескотте, родившейся 26 марта 1894 года, встречались в роду фамилии Габель и Дреслер. Со стороны отца он был испанцем. Его отец, Хулио Хосе, родился 15 марта 1884 года. Кортасар, никогда не интересовавшийся генеалогией, не стремился узнать побольше об истории своей семьи и всегда говорил, что мало знает о своих предках. Отсюда и его неприятие таких понятий, как эндогамия, узкий круг, этническое превосходство – всего того, с чем он всегда решительно боролся, – он был противником национализма в любых его проявлениях.
Он считал себя типичным аргентинцем, то есть результатом смешения различных национальностей. «Если бы смешение рас было более интенсивным, мы бы с большим успехом избежали национализма и ложного патриотизма, которые так абсурдны и нелепы», – говорил писатель Солеру Серрано.[5] Тем не менее отметим, что его предки прибыли в Аргентину на рубеже XIX и XX веков, что его дедушка и бабушка со стороны матери происходили из Гамбурга, а родиной предков его отца была Страна Басков.
Его испанский прадед занимался сельским хозяйством и животноводством и был одним из тех, кто в последней трети XIX века во время большой эмигрантской волны отправился в Аргентину, на землю обетованную. Он обосновался на северо-западе страны, в провинции Сальта, на границе с Чили, Боливией и Парагваем, на расстоянии почти 2000 километров от Буэнос-Айреса, и, как всякий вновь прибывший, первое время проживал в буэнос-айресской гостинице для иммигрантов – что-то вроде неофициального варианта Эллис-Айленд[6] в Аргентине, который существовал с конца первого десятилетия XX века до 1950 года.
В стране в те времена преобладали разведение сельскохозяйственных культур и животноводство, основанные на ручном труде; вместе с тем здесь открывались широкие горизонты для тех, кто стремился улучшить условия своей жизни. Аргентина располагала для этого возможностями и предоставляла для выращивания сельскохозяйственных культур обширные участки земли – обстоятельство, следствием чего явился так называемый Закон октября 1876 года, который ограничивал приезд в страну иностранцев.
