Никакой платформы здесь не было, станционные постройки также отсутствовали. Мотовоз курсировал между «десяткой» и Йошкар-Олой два раза в день, дублируя автобусный маршрут. Ездили на нем в основном заступающие на дежурство или в наряд военные, да еще мамаши, явившиеся со всех концов страны навестить своих чад, тащивших здесь срочную службу.
Хрустя подошвами своих рыжих кирзовых ботинок по гравию, Прыщ подошел к последнему вагону и забрался в тамбур.
Вагон был пуст. Манохин прошел в середину, выбрал место у окна и с удовольствием опустился в глубокое кресло с высокой откидывающейся спинкой.
Все-таки оказаться на воле после трех лет отсидки было приятно.
Он, конечно, был согласен с тем, что воля – это та же зона, только побольше размером, но в этой большой зоне существовало множество приятных вещей, которые, увы, были недоступны в зоне малой, и Прыщ твердо намеревался в самое ближайшее время насладиться всем на полную катушку.
В вагон вошли трое офицеров. Что-то оживленно обсуждая, они уселись наискосок от Манохина, посмотрев на него так, словно он был сделан из оконного стекла, сразу же пристроили на коленях потертый дерматиновый «дипломат», вынули колоду карт и стали сдавать. Похожий на снежную бабу толстый Майор сделал в сторону Манохина неопределенный жест зажатой в руке колодой, приглашая принять участие в игре. Манохин коротко качнул головой, отклоняя предложение, и стал смотреть в окно. «Демократы сраные, – подумал он. – Сыграй с вами, фрайера беспонтовые, а потом вы же меня в ментовку и потащите: зек, мол, нас в картишки обчистил, пустил защитников Отечества с голой ж.., на мороз…»
Через пару минут в вагоне объявилась интеллигентная тетка в строгом пальто и фетровой шляпе. Ее утонченный образ несколько портило то обстоятельство, что она, пыхтя и отдуваясь, волокла в каждой руке по громадному баулу.
От баулов по всему вагону немедленно распространился вкусный аромат какой-то домашней снеди, и голодный Прыщ невольно сглотнул набежавшую слюну.
К этим баулам прилагался прыщавый сопляк в ворсистой шинели, туго перетянутой солдатским ремнем, в большой, явно не по размеру цигейковой ушанке с кокардой, которая (шапка, а не кокарда конечно) держалась на голове только благодаря большим оттопыренным ушам бравого воина.
Произошла короткая немая сцена. Воин, разумеется, первым делом заметил офицеров, одеревенел, вытянулся и неуклюже попытался отдать честь рукой, в которой была зажата огромная, туго набитая жратвой авоська. Толстый майор коротко глянул на него и отмахнулся как от мухи.
Воин с облегчением расслабился и двинулся вперед по проходу, но тут же налетел на свою мамашу, которая, поминутно сдувая падавшую на лицо прядь волос, пристально изучала отвернувшегося к окну Прыща из-под полей сбившейся на сторону шляпы. Толчок вывел столичную мадам из ступора, и она, сделав своему отпрыску повелительный знак острым подбородком, устремилась в другой вагон, чтобы как можно скорее увести свое дитя от подозрительного субъекта в зековском бушлате.
Подозрительный субъект, краем глаза наблюдавший за этими маневрами, злобно ухмыльнулся, сверкнув фальшивым золотом коронок. Металла во рту у Прыща было навалом: его зубы начали портиться еще в начальной школе, а к двадцати годам их можно было пересчитать по пальцам.
Мотовоз наконец тронулся, огласив окрестности сиплым свистком. Мимо поплыли набившие оскомину пейзажи – высокие песчаные откосы, из которых торчали кривые узловатые корни огромных мачтовых сосен, болотистые низины, заросшие высоченными, как радиовышки, идеально ровными по всей длине березами, какие-то буреломы, голые осиновые рощи и прочая художественная чепуха, на которую Прыщ не обращал никакого внимания – на пейзажи ему было плевать, он соскучился по сутолоке городских улиц, огням витрин и толчее общественного транспорта, из которой сноровистый человек никогда не уйдет без добычи.
Дорога отняла меньше получаса. Затем мотовоз остановился в лощине между двумя песчаными откосами. Здесь тоже не было перрона, а из строений пассажиры могли полюбоваться разве что расположившимися на вершине круглого лысого холма пятнистыми вагончиками, над которыми вращались похожие на бумеранги решетчатые антенны радаров.
Офицеры собрали карты и двинулись к выходу.
Прыщ посидел еще несколько секунд, давая им уйти подальше, закурил предпоследнюю папиросу и неторопливо выбрался из вагона на невысокую насыпь.
Из первого вагона шумно выгружали свои баулы тетка в шляпе и ее сопливый воин. Прыщ не отказал себе в удовольствии неторопливо пройти мимо них, дымя зажатой в зубах папироской и глубоко засунув руки в карманы брюк, за что был вознагражден агрессивным взглядом интеллигентной дамы. Он хотел было добить ее, предложив свою помощь, но воздержался: истеричка в шляпе могла затеять скандал, который непременно закончился бы в отделении милиции.
Имея в кармане вместо паспорта справку об освобождении, на которой еще не до конца высохли чернила, ввязываться в скандалы, пожалуй, не стоило.
Прыщ выбрался из оврага по полуразрушенной деревянной лестнице, прошел метров двести по тропинке и оказался в переулке, который вывел его на окраину микрорайона, населенного исключительно военнослужащими и носившего весьма символическое название Дубки. Выложенная торчавшими вкривь и вкось бетонными плитами дорожка привела его к троллейбусной остановке. Напротив остановки располагался окруженный кирпичным забором военный госпиталь. Возле КПП какой-то симулянт в синей госпитальной пижаме с коричневым воротником и такими же манжетами любезничал с одетой в красное пальтишко крашеной соплячкой лет семнадцати. Прыщ завистливо шмыгнул носом, утерся рукавом телогрейки и утешил себя тем, что у него все впереди.
Вскоре к остановке подошел полупустой троллейбус, на котором Прыщ за каких-нибудь двадцать минут добрался до центра. Он еще немного прогулялся пешком, сторонясь мелькавших в отдалении серых мундиров, и подошел к знакомому подъезду как раз в тот момент, когда его последняя папироса догорела до самого мундштука. Бросив окурок в лужу, он подумал о том, что станет делать, если Кеши не окажется дома. Больше идти было некуда, а подельник, вину которого Прыщ три года назад взял на себя, мог предусмотрительно сменить адрес. Сам Василий Манохин на месте своего приятеля поступил бы именно так, чтобы избежать ненужных сложностей. Конечно, все три года Кеша исправно слал ему посылки и правдами и не правдами передавал мелкие суммы на карманные расходы, но мечтать о том, что тот сохранил долю Прыща в неприкосновенности, было просто глупо. Да и какая там, к черту, была доля? Одни слезы…
Дверь квартиры, как и три года назад, была обита рваной, протершейся до дыр рыжей клеенкой, из прорех торчали клочья грязной ваты. Вечно испорченная, вихляющаяся под пальцем кнопка звонка, которую помнил Прыщ, теперь отсутствовала начисто, половичка под дверью, как всегда, не было. Манохин занес руку, чтобы постучать, но передумал и наудачу толкнул дверь. Та неожиданно легко распахнулась, и Прыщ удовлетворенно ухмыльнулся: значит, Кеша был дома и к тому же в очередной раз погавкался со своей шалавой. Кешина шалава, раскосая Марьянка, терпеть не могла Прыща, и он отвечал ей тем же, так что ее отсутствие его ничуть не опечалило. В том, что Марьянки нет дома, можно было не сомневаться: уж она-то наверняка не забыла бы запереть дверь.
