Поскольку узы, связующие меня с родным городом, давно и заметно ослабли, мне заказали номер в гостинице, неподалеку от вокзала, куда я под утро и приплелся, заметно пошатываясь. Впрочем, может статься, что эти несколько сот метров я даже преодолел на такси, точно сказать не могу. Помню только ночного портье, вернее, собственный жгучий стыд, когда он положил передо мной на стойку анкету постояльца и сразу стало ясно, что я при всем желании не только подпись поставить не могу, но даже ручку держать не в состоянии. Завидя это, портье смилостивился, заметив, что анкету и завтра утром, когда я высплюсь, заполнить не поздно, после чего я, должно быть, кое-как добрался до своего номера и рухнул на кровать. В коей себя и обнаружил несколько часов спустя, в костюме и даже в ботинках; солнце, настырно бьющее в глаза, и взгляд на часы заставили меня вскочить. Приняв холодный душ и с трудом проглотив внизу в ресторане яйцо всмятку, я тут же кинулся обратно в номер к унитазу, в который меня и вытошнило. После чего я вывалился на улицу, сам не помню, зачем и чего ради, — не то таблетки от головной боли искал, не то просто хотел развеяться, разогнать кровообращение, — как бы там ни было, я какое-то время очумело бродил под аркадами, избегая взглядов прохожих, пока не очутился на террасе гостиничного ресторана, где, тщетно пытаясь отрешиться от плеска реки и уличного шума, мучительно силился сосредоточиться на вопросах журналистки местного радио, желавшей узнать, как я себя чувствую в это солнечное утро в своем родном городе. Ответов своих не помню, но хорошо помню чувство облегчения, когда полчаса интервью миновали и можно было отправляться на вокзал. Хотелось одного — никого не видеть, никого не повстречать, и когда я наконец очутился в купе и поезд тронулся, я сказал себе, что все могло быть гораздо хуже и свидание с малой родиной, можно считать, обошлось вполне безобидно. Только вот брата мне больше увидеть не довелось.
Последний признак жизни он подал мне в том же году в ноябре. По мобильнику я послал ему коротенькое поздравление ко дню рождения. Я нежился на берегу озера, день был погожий, теплый, настоящее бабье лето, над водой кружили чайки, вдоль берега слонялись гуляющие, и поскольку я не вполне был уверен в дате — сегодня у него день рожденья или уже вчера? — я и поздравление сформулировал осторожно, скорее в виде вопроса. Уже пару минут спустя от него пришел ответ, да, писал он, как всегда, на диалекте, именно сегодня ему сравнялось сорок пять, и он искренне рад, что я об этом не позабыл. В его благодарности мне послышался хотя и мелочный, но не вполне несправедливый упрек, ибо, хотя я и сам понимал, что поздравлять брата столь убогим образом нехорошо, некрасиво, что можно было по крайней мере нормальную открытку написать, — на самом деле наспех натюканная эсэмэска давно уже стала верхом внимания, на какое я по отношению к нему был способен. Обычно-то дни рождения вообще пролетали без привета, без ответа, а посему я твердо решил, что впредь чаще буду вспоминать о брате, принимать больше участия в его жизни, мало того, я обещал себе распространить сие намерение и на других родных и близких, явно обделенных моей заботой. После чего я, должно быть, вскочил, дабы немедля приняться за очередное дело, казавшееся мне тогда неотложным, хотя сегодня, хоть убей, не вспомню, какое это было дело и что за срочная надобность. Мое новое, вдогонку к предыдущему, пожелание ничего в этот день не упускать и отпраздновать его на полную катушку брат оставил без ответа.
О чем я тогда не знал и знать не мог: за шесть дней до того, в понедельник после обеда, когда я, как мне позже напомнил мой календарь, ездил с детьми в зоопарк-заказник, брат мой сел за стол, взял чистый лист бумаги и черной шариковой ручкой вывел вверху свои имя-фамилию, затем дату того, избранного им дня и даже точное время. И пока мы с азартом рыскали по обширным угодьям в надежде все-таки увидеть выводок волчат, запрятавшихся где-то в зарослях подлеска, мой брат доверял листу бумаги свою последнюю волю. Составление списка завещанного имущества заняло полторы страницы и пятьдесят минут времени, покуда он, незадолго до трех часов пополудни, не записал в последней строке, что согласия на донорство органов не дает и просит развеять его прах над водами озера.
Полтора месяца спустя, незадолго до Рождества, мне позвонила незнакомая женщина и сообщила о его смерти. Звонившая оказалась начальницей брата, тот перестал приходить на работу в ночлежку, и после нескольких безответных звонков она обратилась к его другу и известила полицию. Голос ее звучал мягко и бережно, когда она сообщила мне, что несколько часов назад брата нашли в его квартире, в ванной. Она дала мне телефон человека, — по прежним временам я его даже мельком знал, — который вместе с тем другом и обнаружил тело. Выразив мне соболезнования, за которые я даже успел поблагодарить, она повесила трубку, а у меня в голове крутилось одно: что же теперь делать?
То ли час, то ли два я проплакал, не вставая с кресла, сам изумляясь автоматизму сотрясающих меня рыданий, — и все из-за нескольких слов скорбной вести. Со мною-то лично ведь ничего не случилось, все вокруг было точно таким же, как пять минут назад. Даже радио все еще играло ту же музыку, чашка стояла там же, куда я ее поставил, прежде чем взять трубку, и кофе в ней еще не остыл, и сосед на балконе курил все ту же сигарету.
Потом, какое-то время спустя я набрал номер человека, который обнаружил тело. Он подтвердил сообщение начальницы. Помню, в начале разговора возникла неловкость, собеседник счел своим долгом выразить мне как брату покойного свои соболезнования, а я ощущал необходимость сделать в ответ то же самое, ибо он на правах друга знал брата ближе, чем я. Может, все дело в этой глупой заминке, в недоразумении взаимных соболезнований, но я не мог отделаться от чувства вины и пообещал в тот же день приехать. Чего ради мне туда тащиться и зачем я там могу понадобиться, я понятия не имел, но чем заняться еще, я тоже не знал, смутно подозревая, что так и не пойму до самого вечера.
А коли так, я тронулся в путь, на вокзале успел на тот же поезд, что и полгода назад, и так же, как в прошлый раз, поводом к моей поездке было самоубийство. Прибыл я, когда уже смеркалось, на поиски нужного адреса в захолустной, на задворках вокзала, части города двинулся пешком и, пройдя несколькими на удивление узкими улочками, вызвавшими во мне на удивление живые воспоминания детства, минут через десять заприметил замершего в ожидании мужчину, сразу признав в нем друга моего брата. Мы обменялись безмолвными, но сердечными приветствиями, после чего он повел меня, — через пути железнодорожной ветки, что уходит далеко в горы, к самым вершинам, темно громоздившимся на горизонте, — к себе в дом.
Дом оказался одноэтажным строением, куда мы прошли через сад. За столом сидел мужчина, которого я уже много лет не видел. Он был заметно моложе хозяина — как выяснилось, именно эти двое первыми вошли в квартиру покойного, именно на их долю выпал ужас, вызванный видом его безжизненного тела. Казалось, ужас этот до сих пор написан на их лицах, но разным почерком, отразившись в чертах одного, — того, что ждал за столом, — ожесточением и яростью, тогда как сдержанную скорбь хозяина оттеняло мягкое удивление.
Еще совсем недавно, каких-то несколько дней назад, поведали они мне, за этим же вот столом они с моим братом играли в кости, проведя вместе, как они дружно утверждали, замечательный, приятный вечер, причем без всяких там буйств и излишеств. И ни того, ни другого ничуть не обеспокоила некоторая подавленность, которую они оба за братом подметили, — зная его жизнь и переменчивость его настроений, тревожиться тут было не о чем.
