Когда я лечу в самолете и мое кресло проваливается в воздушную яму, я кричу, что никогда больше не сяду в самолет, и всматриваюсь в лица стюардесс, пытаясь определить степень серьезности момента.
«Впереди катастрофа» – вот что написано на хмуром лице красивого доктора.
Добутамин – замечательная штука, это что-то вроде легального крэка, придуманного специально для пациентов реанимационного отделения. Да-да, отличная мысль, дайте-ка мне добутамина! И сразу – сумасшедший эффект. Как химический электрошок, он имеет очень сильное, но быстротечное воздействие, и ты чувствуешь себя на все сто. Благодаря добутамину человек может из дохляка сделаться прямо суперсилачом.
Доза, видимо, была неслабой. Я сразу открываю глаза и ору:
– Мне лучше, черт, мне лучше! Все в порядке, папа? Съездишь за Тарой? Я знаю, еще рано, но ты разбуди ее. Я хочу ее видеть, мне надо поговорить с ней. Все в порядке, Лили? Ты ведь не будешь плакать, да? Особенно при Таре. И при мне тоже, это на меня тоску нагоняет. Мне хочется конфет и кока-колы. Пожалуйста, папа. Все-таки я схожу на пробежку. Кстати, какая там погода? Снег? Жалко. Бегать в снегоступах – просто морока. А доктор-то какой хорошенький! Заметила, Лили? А какие глаза у него, какие руки! Еще немного добутамина, доктор, – не для меня, для нашего романа! Вот бы перед смертью заняться любовью. Прекрасный финал. Я не против того, чтобы умереть в постели, лишь бы не лежать там в одиночестве. Ты заметила, Лили, что кардиологи в реанимации всегда красавцы? Нет? Честное слово. Как будто они прошли кастинг. Отбирали таких накачанных, как в сериале «Скорая помощь», и симпатичных, чтобы добавить немного лирики. Только зачем показывать меня этим сексапильным докторам в таком неприглядном виде, с восковым лицом, в мертвенном свете неоновых ламп, в казенном халате, со слипшимися волосами?! Тсс… доктор возвращается.
Проблема добутамина в том, что сердце, естественно, не может долго выдерживать такую шоковую нагрузку, – жизнь плохо сочетается с искусственными методами стимулирования.
– Отменим добутамин, посмотрим, как пойдет.
– Вы уверены, доктор?.. Я вам не нравлюсь?
– У нас нет выбора.
Ну и пусть. Это была моя последняя вспышка жизни, последнее закидывание любовного крючка, последняя улыбка.
Нет добутамина – нет энергии. Выключен рубильник. Сердце возвращается к нормальному состоянию – к изношенности и усталости. Тело замирает, слабеет, разваливается на части. Я иду ко дну.
А это даже и приятно. Я чувствую, как рука отца сжимает мои холодеющие пальцы. Ты становишься все дальше, папа. Все куда-то уходит. Эта уродливая палата растет в длину до бесконечности, а я сама скукоживаюсь. Я стала совсем маленькой, я младенец, букашка, ничто. До меня еще доносятся какие-то глухие крики, потом пронзительный стрекот приборов превращается в жужжание. Я угасаю под их бесконечный далекий писк. Нет больше прерывистых звуков, нет пульсирующей в венах крови, нет розовой кожи, жизнь уходит. В последний раз я ощущаю на себе ласковое тепло папиной руки, а потом – конец. Занавес.
Я умерла в тридцать семь лет в Париже на рассвете, растворилась в еще черном небе, с которого падал серебристый снег.
В моем сне кадры множились и накладывались друг на друга, как при монтаже вразбивку.
Я побывала и на собственных похоронах, забавно. На кюре была черная кожаная косуха, и он был весь увешан распятиями – прямо как Мадонна в начале своей карьеры. Бабетта, сестра моей бабушки, явилась прямо из рая. Как обычно, она была безупречно одета и выглядела странно воодушевленной. Музыка была хорошая – все мои любимые старые хиты: группа «Телефон», «Роллинг стоунз», «Индокитай», Блонди и прелюдия Шопена в исполнении моей матери – воскресшей, ослепительно-красивой в пышном платье бледно-фиалкового цвета. Она улыбалась мне ангельской улыбкой, я тянулась к ней руками, но дотронуться не смогла.
Только вот досадно, что никто не огорчен. Веселые похороны – это как-то странно. Боюсь, они нисколько по мне не скучают. Я отчетливо помню улыбающиеся лица людей. Большинство вроде бы мне не знакомы, неужели это пришли мои зрители? Как мило. Они со мной до самого конца. Вижу все четко. Церковь набита битком, как приятно. Мне купили красивый белый гроб, блестящий, строгий, очень стильный, – отличный выбор. Терпеть не могу резной дуб и золотые ручки. Прямо детский гробик, похож на футляр от духов «Mademoiselle». В кино люди не стареют, там либо всё, либо ничего, бывает, даже и умирают – как я сегодня ночью.
В первом ряду в одиночестве сидит новорожденный младенец, странный розовый малыш, он совершенно голый и с закрытыми глазами. Мне видно, как под его прозрачной кожей в крошечных венах течет кровь. Никто не обращает внимания на этого ребенка, он держится в стороне от всех, и я единственная, кто его видит. От этого видения все во мне холодеет.
«Актриса Шарлотта Валандре скончалась сегодня утром в Париже от инфаркта. Известность пришла к ней в шестнадцать лет после фильма „Красный поцелуй“, принесшего ей приз за лучшую женскую роль на Берлинском кинофестивале 1987 года. Шарлотта запомнилась также – среди прочих работ – ролью неугомонной журналистки, дочери Пьера Монди, в культовом телесериале „Кордье – стражи порядка“. В своей опубликованной автобиографии Шарлотта писала о том, как в семнадцать стала ВИЧ-инфицированной, а также о пересадке сердца, перенесенной ею в тридцать четыре года. У Шарлотты осталась дочь…»
Я смотрю на красавицу Клер Шазаль, мелированную блондинку, ведущую вечерний выпуск новостей. Она читает подводку, чуть склонив голову с тонкой смесью легкой скорби и мягкого равнодушия, с которой можно подать любую новость, а я комментирую вслух каждое ее слово, – как жаль, что она меня не слышит. «Да нет же, Клер, я не умерла, это кошмар какой-то!» Я пытаюсь остановить журналистку, но это невозможно, она без единого сбоя договаривает до конца. Инфаркт? Скорее, истощение сердца. Это была история молодой женщины, которая любила так сильно, что ей понадобилось второе сердце, а потом не хватило и его. Где два, там три? На этот раз так не получится.
Спасибо, дорогая Клер, за то, что враг назван тобой по имени, этот подлый ВИЧ. Вспомним тех, кто умер, лишенный этим вирусом всякой защиты, всех тех, кому пришлось скрывать свою болезнь. Мне не стыдно, я даже, скорее, с гордостью вспоминаю борьбу с ней. Моя вина, как и вина тысяч других людей, была лишь в том, что я любила, – скажите это.
Первый инфаркт поразил меня в тридцать четыре года. Кто знает, что тритерапия, подавляющая ВИЧ, очень агрессивно влияет на сердце? Давайте скажем об этом мальчишкам, которые занимаются любовью без презерватива, возможно думая, что СПИД уже немоден и на самый страшный случай есть противозачаточные пилюли.
Я начала есть свои таблетки с ВАРТ десять лет назад, это были огромные драже, которые отец толок в порошок и от которых меня рвало. Пришлось ли бы мне делать пересадку, если бы я не заразилась ВИЧ? Почему мое сердце износилось так быстро? Пересадка в тридцать четыре года – не рановато ли?
Мои сердца умерли в результате побочного эффекта от необходимой мне химиотерапии и от передозировки сильных эмоций. Я жила, не щадя себя. Никаких полумер, такой уж у меня характер. Я никогда не умела жить иначе. Я все пропускала через сердце – всегда. Ничто не скользило у меня по касательной. Жизнь больше била меня, чем гладила, жизнь была жесткая, абсурдная, со всеми ее подлостями, разрывами, с погасшими, проплаканными глазами моей матери. Всё – в сердце. Теперь я ухожу, не прожив и половины жизни, потому что сердце опять отказало. Не выдержало. Ничто не выдержит ударов моей судьбы. Я, как канатоходец, падаю с проволоки. Слишком давно я хожу над пропастью…
